Инфраструктура

Введение

Примерно двести пятьдесят лет назад в классической механике была сформулирована «Задача трех тел». Как будут двигаться три тела, связанные между собой гравитационными силами? Например, как точно рассчитать равновесную орбиту спутника связи, если кроме самого спутника и притяжения Земли необходимо также учесть влияние Луны (а учесть его нужно, иначе спутник вскоре собьется с орбиты и упадет)?

Но, несмотря на все усилия математиков и очевидную практическую важность, задача до сих пор не имеет общего решения.

Примерно в те же сроки (конец XVIII века) Великая французская революция выдвинула лозунг «Свобода, равенство, братство». Однако дальнейшее развитие западной цивилизации показало: найти равновесие между этими тремя прекрасными ценностями на практике очень непросто. Очень быстро (по историческим меркам) равновесие нарушается и происходит ускоряющееся сползание к одному из полюсов. Борьба за свободу во множестве случаев приводит к довольно уродливым вариантам либерализма и даже анархии. Равенство вырождается в тоталитаризм. Что касается братства, то в переполненном ненавистью сегодняшнем мире оно зачастую сужается до объединения только со «своими» против всех «чужих» и принимает уродливые националистические и ксенофобские формы.

Социологи, философы и политики пролили реки чернил и человеческой крови, но решения этой задачи так и не нашли.

Еще одна задача поиска тройственного равновесия имеет прямое отношение к архитектуре, дизайну и градостроительству. Это знаменитая «витрувианская триада» – Прочность, Удобство, Красота. Для того, чтобы привести к равновесию прочность и удобство, понадобилось изобрести целую науку – эргономику. Но вопрос красоты так и остается делом смутным, субъективным, подверженным колебаниям моды и разнообразным спекуляциям.

1. Искусственный интеллект и большие надежды

На протяжении примерно ста последних лет перспективы решения многих «задач трех тел» связываются с развитием умных машин. В космической механике расчет параметров орбиты действительно трудно себе представить без участия компьютерной техники. Здесь в полной мере нашли применение особые качества машины – бесконечное терпение, быстрота расчетов, механическая логика. Машина находит решение нерешаемой задачи численными методами, то есть перебором вариантов. Объем расчетов получается чудовищным, но машине это не страшно.

В середине ХХ века знаменитый ученый, популяризатор науки и писатель-фантаст Айзек Азимов придумал Мултивак – огромный компьютер, которому люди будущего передадут судебную, экономическую и даже политическую власть. Расположенный в подземном бункере, недоступный для человеческих страстей и коррупции, Мултивак стал идеальным носителем справедливости и разума – настоящим воплощением идей Платона о «государстве философов». Математическая точность решений Мултивака обеспечивает, по Азимову, идеальное соблюдение принципа равенства всех перед Законом.

Реальные результаты применения компьютеров в управлении обществом оказалось несколько иными. По большей части компьютерное моделирование используется для повышения шансов на выигрыш в социальных играх, начиная с биржевых спекуляций и заканчивая военными операциями. Отрасль математики, которая была специально для этого создана, так и называется: «теория игр». К сожалению, прогресс в области компьютеризации принятия решений во многих случаях сопровождается игнорированием человеческого фактора, так что и вторая половина ХХ века, и начало нынешнего не приблизили человечество к социальному равновесию.

Бурное развитие вычислительной техники в последние десятилетия сформировало множество надежд на то, что поиск равновесных решений «витрувианской триады» можно будет поручить машинам. Важно отметить, что компоненты триады в разной степени поддаются автоматизации. Расчеты прочности уже довольно давно опираются на машинные методы; существует обширный спектр профессиональных программ для моделирования прочностных характеристик машин, мебели, зданий, логистических узлов и целых городских систем. Эргономические формулы также успешно переносятся на машинную основу, и прогресс в этой области очевиден. Но эстетический аспект архитектурного проектирования продолжает оставаться проблемной сферой [Лидин, Булгакова, 2018].

Попытки автоматизировать поиски красоты проводятся непрерывно и настойчиво. Особенно перспективной выглядит разработка самообучающихся программных продуктов, которым уже присвоили название Искусственного Интеллекта (ИИ). Заметим, что исчерпывающего определения, что собой представляет естественный (человеческий) интеллект до сих пор не существует, так что любые вопросы об обоснованности термина ИИ остаются на совести авторов, которые его используют.

Выходящие в последнее время книги содержат множество примеров того, как самообучающиеся программы проникают в область эстетики. Наверное, каждый человек предпочитает жить в эстетичной среде – в красивом интерьере, красивом районе красивого города, среди привлекательных людей и вещей. Естественно, когда существует спрос, появляется и предложение. Современные цифровые камеры (например, встроенные в смартфоны) автоматически редактируют фото- и видеоматериалы, которые снимают. Делают их ярче, увеличивают резкость и фильтруют баланс цветов. Может возникнуть даже иллюзия, что ИИ, как заботливый учитель, деликатно поправляет ошибки неумелого пользователя, ненавязчиво помогает человеку делать повседневную среду более эстетичной [McStay, 2018].

Но откуда при этом берется идеал – набор эстетических критериев, представлений о сущности понятия «красота» в этом конкретном случае? Сам по себе машинный «интеллект» лишен понятия эстетики и принципиально не отличает красивое от безобразного. На это способен только человек (и то не всякий).

Машинное обучение заключается в том, что в программу загружают большое количество исходной информации (например, фотографий из Инстаграма или Фейсбука) вместе с оценками (количеством «лайков»), которые получил каждый снимок. Программа без устали сопоставляет миллионы и миллиарды изображений и находит статистические закономерности, от которых зависит оценка зрителей. Яркие снимки привлекают больше внимания и получают больше «лайков» – значит, надо корректировать новые фотографии в сторону большей яркости и хроматичности. Четкие и центрированные кадры нравятся большему числу пользователей – значит, надо повышать резкость изображения и подчеркивать область геометрического центра. И так далее. В результате деятельность ИИ в сфере повседневной эстетики сводится к укреплению и усилению среднего, наиболее массового представления о сущности и критериях красоты.

Формальный характер анализа и ориентация на усредненный, массовый вкус сегодняшнего потребителя – неотъемлемые черты работы ИИ [Manovich,2019]. Очевидно, что эти особенности машинной эстетики в сфере архитектуры и градостроительства могут создать немало проблем.

2. Этика и эстетика городской среды

Эстетические аспекты архитектурного проектирования тесно связаны с его этическими сторонами. Некрасивые, уродливые, дисгармоничные города подталкивают жителей к таким же уродливым формам поведения. «Теория разбитых окон» и эксперименты социальных психологов показывают: безобразная среда стимулирует девиантные и делинквентные тенденции в обществе и вызывает рост уровня безобразий. И напротив, красивая и гармоничная застройка способствует душевному равновесию, здоровью и упорядоченному поведению жителей [Бобкова, Булгакова, Дубынин, Коновалова, 2021; Булгакова, 2021].

Насколько данная закономерность применима к ситуации разговора о городской инфраструктуре? Можем ли мы утверждать, что транспортная схема, сеть энергоснабжения или канализация должны быть красивыми?

Имперский Рим времен расцвета потреблял огромное (даже по современным меркам) количество воды. Воду приходилось транспортировать за многие сотни километров. Римские акведуки до сих пор выглядят образцом гармоничности, и это не случайно. Уровень мастерства поражает воображение – на некоторых участках уклон акведука составляет несколько сантиметров на километр. Этого достаточно, чтобы вода двигалась самотеком, но как римские строители добивались такой точности со своим простым и грубым инструментарием? Бетон и камень в этих постройках работают на пределе своих конструктивных возможностей, отсюда ощущение изящества и легкости. Такое же впечатление производят ранние работы Леонидова или вантовые конструкции Сантьяго Калатравы, которые моложе на две тысячи лет.

Римские акведуки были вызваны к жизни стремлением обеспечить всех жителей Вечного города равным доступом к воде. Точно так же знаменитые римские дороги были объектами социальными, с неограниченным доступом и равными правами пользования для всех жителей империи. Таким же уровнем эгалитарности обладали прекрасные дороги, связывавшие воедино империю Чингизидов. Принцип справедливого равномерного доступа служил основой и для римской канализации, но затем он был утрачен и вернулся только в XIX веке в виде Парижской клоаки.

Примеры можно умножать и дальше, но попробуем принять тезис о том, что справедливые, этичные инфраструктурные системы на протяжении многих поколений производят впечатление чего-то красивого и эстетично го. Для случая архитектуры и градостроительства есть все основания утверждать, что действительно красивое и гармоничное проектное решение – это и справедливое решение.

3. Инфраструктуры справедливого города

Новое время принесло и новый класс инфраструктур, связанный с электричеством. Передача энергии и информации по электрическим сетям развивается быстрыми темпами и продолжает кардинально изменять повседневную жизнь горожан. Ежегодно публикуются сотни статей и книг, трактующих тему «умного города» – города, в котором все инфраструктурные системы проектируются, регулируются и развиваются на основе компьютерных, автоматизированных методов. Мощь машинного интеллекта сулит создание всеобъемлющей модели города. Миллионы переменных параметров будут учтены в этой модели вместе с их взаимосвязями и ограничениями. Разумеется, разработчики моделей «умного города» обещают свято соблюдать принципы социальной справедливости и равного доступа всех горожан к пользованию городской инфраструктурой. Но реальность, как обычно, вносит свои поправки в самые прекрасные планы.

Справочные сервисы интернета вроде бы равно доступны для любого горожанина, но только при наличии у него современного девайса. Если же вы не являетесь счастливым обладателем смартфона, то ваш доступ к поисковым системам ограничен домашним компьютером (если он у вас есть, конечно). Для жителей богатых стран наличие постоянного выхода в интернет стало уже привычным, повседневным элементом городской инфраструктуры, но в большинстве регионов мира это совсем не так.

Столица индонезийского острова Сулавеси город Макассар постепенно интегрирует свой план умного города 2014 года с внедрением телемедицинских услуг, позволяя жителям получать доступ к консультациям в области здравоохранения с помощью мобильных средств. Несмотря на то, что это необходимое нововведение, оно по-прежнему обслуживает только тех, кто может позволить себе мобильные телефоны, эффективно маргинализируя городскую бедноту, не имеющую возможности получить доступ к тем же услугам из-за отсутствия связи [Maganga, 2021].

Существует много примеров того, как стремление руководства стран и городов к прогрессу усиливает расслоение по имущественному признаку.

Столица Руанды Кигали добилась больших успехов в сокращении загрязнения своих городских районов. Относительно недавно был разработан планы «Vision City» – высокотехнологичного района с бесплатным Wi-Fi и солнечными батареями, питающими уличные фонари. Однако проект страдает уже знакомой проблемой умного города, связанной с отсутствием контекстуализации социально-экономических реалий. Жители района, в котором должен разместиться проект, были принудительно выселены, чтобы освободить место для элитного дорогого жилья [Standoff at Vision City project site ends with demolition of homes, 2012].

Неравенство доступа к элементам городской инфраструктуры проявляется во многих случаях – например, в виде доступности рекреационных зон. Возник даже специальный термин «зеленое неравенство», означающий несправедливое распределение доступа к необходимому контакту людей с островками природы в городе. Пандемия COVID, финансовые кризисы, изменения климата – все вызовы сегодняшнего дня только обостряют проблемы неравенства уровней комфорта. Стало уже невозможно скрывать процессы нарастания неравенства в организации городской среды.

Глобальное потепление проявляется, в частности, в увеличении амплитуды годовых колебаний температуры. Аномальная жара, поразившая многие города минувшим летом, сменяется обещаниями аномально суровой зимы, и подобные крайности погоды грозят стать нормой. На этом фоне стали заметнее недостатки инфраструктуры современных городов, особенно в распределении избыточного тепла. Город нагревается неравномерно: возникают «городские острова тепла», в которых перегрев особенно велик и опасен. Уже появляются проекты изменения состава строительных материалов, использование теплоотражающих покрытий, удерживающих тепло материалов для стен и кровли, более активное введение в городскую ткань растений, утилизирующих солнечную радиацию. Но все эти меры связаны с удорожанием строительства и, следовательно, с ограниченным доступом для наименее обеспеченных слоев населения. В отчете Корпуса милосердия (USC) по этой теме показано, что существует непропорционально большое бремя воздействия эффекта «городских островов тепла» на общины с низкими доходами как в городах, так и в богатых пригородах. По сути, чем ближе к черте бедности вы живете, тем больше у вас шансов остаться лицом к лицу с последствиями изменения климата без всякой помощи со стороны правительства [Morello-Frosch, Pastor, Sadd, Shonkoff, 2018].Организация экономического сотрудничества и развития (OECD) считает, что в течение следующих десятилетий стоимость транспортировки питьевой воды в страны, не имеющие выхода к морю, вырастут в цене с 200 миллиардов долларов в год почти до одного триллиона долларов. Стоимость энергии для транспортировки этой воды вырастет на 140 миллиардов долларов. Но семьи с низкими доходами уже тратят большую часть своего дохода на еду и воду, и ожидается, что этот разрыв будет только увеличиваться [OECD, 2021].

Заключение

Почти пятьдесят лет назад англо-американский марксист, географ, один из основоположников «радикальной географии» Дэвид Харви выпустил книгу «Социальная справедливость и город» [Harvey, 1973]. Обстоятельно и подробно, как было принято в прошлом веке, автор показал связь между преобладающей в социуме идеологией и концепциями городского планирования. Социальная философия, система ценностей не является некоей абстрактной идеей. Она определяет направление развития всей инфраструктуры города.

Харви остро и резко критикует процессы, приводящие к расслоению общества (в основном по имущественному признаку) и его последствия – сегрегацию городской среды на богатые районы, с одной стороны, и «гетто» для бедных – с другой. Раздраженно и гневно он пишет о том, как реальная забота о справедливом распределении «права на город» подменяется лицемерными причитаниями о горькой судьбе бедняков (такую деятельность Харви называет «моральной мастурбацией»).

Недавно книга вышла на русском языке [Харви, 2018]. Она не утратила актуальности. Напротив, этико-эстетические проблемы урбанистики обострились. Новые возможности, которые приносит искусственный интеллект, дополнительно увеличивают ответственность архитектора перед обществом. Фантастические умения ИИ иногда могут замаскировать простой факт: у машины нет идеологии, нет этических и эстетических понятий. Представления о справедливом и красивом городе в машину закладывают люди.

В наши дни, говоря об инфраструктуре города, мы привычно понимаем ее как комплекс разнообразных инженерных сетей, технических сооружений и прочих объектов, функцией которых является обеспечение процессов жизнедеятельности современного поселения. Будучи сами все более включены в каждодневное потребление инфраструктурных благ – от водо- и теплоснабжения до услуг транспорта и связи – мы ощущаем город не только (а зачастую и не столько) через статику плот-ной материи его архитектурного тела, сколько через про-исходящие в этом теле процессы – «кровоснабжение», «нейросигнализацию», «метаболизм» и тому подобное.

В осознании роли инфраструктуры такая анатомическая метафора точна не только тем, что позволяет видеть город как сложный естественный организм, но и тем, что указывает на сам способ помышления и чувствования его человеком как средоточия телесности. Мысля город как тело, человек уподобляет его себе. И такая антропоморфизация урбанистического образа, с одной стороны, отражает симбиотический характер отношений между человеком и городом, а с другой – обнаруживается как явление современной мифопоэтики.

Впрочем, город и в древности ощущался и понимался как тело. История позволяет увидеть произошедшее за многие века смещение акцентов его мифопоэтического восприятия. Ниже мы попытаемся поразмышлять о том, как мифопоэтическое представление города меняет свой предмет во времени, как его энергия постепенно, но все больше смещается от статики, от пространственной закрепленности «топоса» и «локуса» в сторону динамики процессов и инфраструктурных элементов городского устройства.

В течение всей урбанистической истории город во все возрастающей степени служил источником творческого вдохновения для писателей и поэтов, художников и режиссеров, скульпторов и архитекторов, фотографов и кинематографистов, музыкантов и хореографов.

Люди искусства вдохновлялись зрелищем города и делали его объектом творческого осмысления и художественного отображения. За многие века этот процесс постепенной поэтизации города сформировал особый урбанистический дискурс, обнаруживающий себя в самом широком диапазоне вербальных, визуальных, пластических, музыкальных и прочих текстов.

Древнейшие образы города, впрочем, были вызваны к жизни не столько эстетическими импульсами их создателей, сколько общественным спросом на визуализацию сакрально-мифологических представлений, внутри которых город выступал всего лишь символической условностью, более или менее развернутым знаком.

Древняя иконография города, каковую мы обнаруживаем преимущественно в иконописи, в графических миниатюрах средневековых манускриптов и фресковой живописи храмов, предъявляет его, прежде всего, как место конкретных событий священной истории – библейской, евангельской или святожитийной. Город – ограниченное, выделенное в ландшафте пространство, всегда соразмерное масштабу происходящего в нем события, первоначально вписанного в память в виде словесного текста. Лишь много позднее, вслед изустному бытованию того или иного сюжета, включающего сведения о городе как об обстоятельстве места, рождаются попытки его визуализации. При этом город на протяжении многих веков не является самостоятельным объектом образного запечатления. Город как реальность в насквозь религиозном сознании и воображении средневекового горожанина вообще не обладает иными видимыми параметрами кроме тех, что проявляют его в качестве локальной сцены конкретного событийного факта. Особый случай составляет априори лишь символическая оппозиция двух образов города: с одной стороны, образ Града Божия (Небесного Иерусалима), задающий в христианской культуре абсолютную в своей кристаллической форме модель идеального места божественного присутствия, с другой – образ земного града Вавилона, места пленения духа и тщеты существования [Салмин, 2021]. Оба города суть символические концепты, понятийные полюса, содержание которых еще в начале V века раскрывает в своих текстах влиятельнейший философ и богослов Аврелий Августин Блаженный (см., например, «Аврелий Августин. Толкование на псалом 136). Августин, в частности, говорит: «О том, что два града, перемешанные между собой телом и разделенные сердцем, движутся через смены веков вплоть до их конца, вы слышали и знаете: для одного града конец – вечный покой, что зовется Иерусалим, для другого радость – временный покой, что зовется Вавилон». Далее, проясняя смысл, Августин дает переводы этих имен: Иерусалим переводится как «видение мира», Вавилон – как «заблуждение».

Эта мысль Блаженного Августина, автора фундаментальнейшего теологического произведения «О граде Божием», необычайно важна для понимания того исходного напряжения, которое возникает между двумя символическими концептами города и определяет историческую эволюцию его поэтики. Августин противопоставляет «видение мира» и «заблуждение», «основание Иерусалима» и «реки Вавилона», трансцендентное и преходящее. По сути, уже в этом противопоставлении отражается особое понимание визуальной поэтики города: город для Августина есть «видение мира». Не просто видение городом самого себя, но именно ВИДЕНИЕ МИРА, зримая модель божественного мироустройства. Поскольку речь у Августина идет о сакральной и эзотерической оптике (то есть о сокрытом и потаенном), именно зримый характер такого образа – ключ к пониманию мифопоэтики города со времен поздней античности вплоть до эпохи Возрождения. «Разделенные сердцем» Иерусалим и Вавилон как выражение двух противоположных состояний человеческого духа определяют эволюцию образов города на протяжении полутора тысячелетий и актуализируются сегодня в практиках урбанистического развития.

Средневековая поэтика города сосредоточена вокруг его тела в той же мере, в какой и вокруг его духа. Йохан Хёйзинга в «Осени Средневековья» отмечает: «Средневековый город не переходил, подобно нашим городам, в неряшливые окраины с бесхитростными домишками и унылыми фабриками, но выступал как единое целое, опоясанный стенами и ощетинившийся грозными башня-ми. Сколь высокими и массивными ни были бы каменные дома купцов или знати, здания храмов своими громадами величественно царили над городом» [Хёйзинга, 1995]. Концентрированность средневекового города вокруг архитектурных вертикалей храмов, общая центростремительность его пространства, самоопоясывание урбанистического тела стенами крепостного периметра – все это находит отражение в описывающих город текстах – вербальных и визуальных. Когда Джотто ди Бондоне пишет в Ассизи, в церкви Сан Франческо храмовую фреску на сюжет изгнания Святым Франциском демонов из Ареццо, он изображает Ареццо, исходя вовсе не из того, как реально выглядит современный ему (или Святому Франциску) город, а из того, как он должен выглядеть согласно актуальному мифопоэтическому пониманию и дидактическому            смыслу изображаемой истории. В композиции фрески стиснутый полукольцом крепостной стены город с воспарившими над ним демонами противопоставлен храму. И если в реальном Ареццо храм находился внутри городских границ, то в визуализированном Джотто сюжете он вынесен вовне. Символически это понятно: храм не может быть частью захваченного демонами города. Тут мы видим выражение упомянутого выше противостояния «разделенных сердцем» Иерусалима и Вавилона, совершенно в духе Блаженного Августина, и это, конечно, никак не связано с реальной географией города, с физической реальностью его устройства. Другой сюжет там же, в церкви Сан Франческо – «Гражданин Ассизи расстилает плащ перед Святым Франциском». На этой фреске город представлен внутри крепостных границ, но лишь фрагментарно, как место конкретного события. Дело (согласно то ли легенде, то ли сценографическому выбору самого Джотто) происходит на площади перед портиком Tempio di Minerva (храма Минервы). Это древнеримское здание сохранилось до наших дней (с 1539 года и поныне там католический храм Santa Maria sopra Minerva). Невозможно не обратить внимание на то, что, изображая город (точнее – конкретный его фрагмент), словно театральный задник для сцены расстилания плаща перед Франциском, Джотто не считает необходимым придерживаться фактической достоверности в визуальном воспроизведении архитектуры храма. Вместо великолепно спропорционированного римского портика (шесть каннелированных колонн коринфского ордера несут уложенный на их капители солидный антаблемент) мы видим странный портик с пятью готически истонченными колоннами, субтильное, орнаментально декорированное подобие антаблемента и завышенный фронтон с ажурной «розой». Такое пренебрежение реалистичностью образа городской архитектуры говорит нам о том, что город не мыслился человеком средневековья как нечто самостоятельное, достойное запечатления вне связи с конкретными происходящими в городе событиями. Город понимается и изображается чисто сценографически, по мере необходимости, определяемой символическим, надреальным и трансвременным содержанием визуального повествования.

Несколько более развернутый, показанный как бы изнутри образ города можно видеть, например, в исполненный Амброджо Лоренцетти для сиенского Палаццо Публико росписи «Аллегория доброго правления». Сюжет этой фрески, созданной в 1337–1339 годах, уже отнюдь не из церковного репертуара, не из разряда евангельских или святожитийных историй. Фреска дает аллегорический образ правильного, богоугодного, «доброго» правления; возможно, впервые в истории визуального урбанистического нарратива мы видим город в качестве самостоятельного, оформленного и завершенного в себе явления: в качестве среды повседневной жизни, в качестве объекта политического и хозяйственного управления, в качестве предмета общественной морали. У Амброджо Лоренцетти плотность архитектурной ткани изображенного на фреске города примерно та же, что и в посвященных деяниям Святого Франциска росписях Джотто: дома теснятся друг к другу, «перемешиваясь телом» и образуя сплошные монолиты квартальной ткани. Однако эта плотность показана изнутри, с точки зрения горожанина или вошедшего в город путника. Конечно, и здесь фрагментарно присутствует изображение ограничивающей и защищающей город крепостной стены, но она уведена на периферию общей композиции. Взгляд Лоренцетти панорамирует вдоль непрерывных сросшихся фасадов, вдоль разнообразных групп горожан, разворачивая протяженный визуальный рассказ о городском быте и устройстве урбанистического пространства. Обратим внимание, что на другой части росписи Лоренцетти наряду с аллегорическими образами доброго правления, правосудия и прочих добродетелей изображает группу представителей сиенской коммуны (городского комьюнити, сказали бы мы сейчас). Этот разворот внимания в сторону социального, коммунального аспекта образа города имеет важнейшее значение в контексте нашего размышления о поэтике инфраструктуры.

Внимание города к инфраструктурным аспектам своего устройства связано с обретением им выраженной субъектности, с тем этапом урбанистического развития, когда город становится местом генерации коллективной воли и представлений о будущем. Если в средневековом городе и есть какая-то зримая, пластически проявленная инфраструктура, то это, прежде всего, система храмовых вертикалей, символически отображающих связь города с «Небом», с источником высшего покровительства, с Богом. Это город, который больше отгораживается от окружающего ландшафта, нежели стремится в этот ландшафт прорасти. Приходящий ему на смену город Возрождения принципиально изменяет пространственные отношения. В сценариях городского развития Возрождение подразумевает, наряду с прочим, возрождение политического и экономического значения связей. Речь о самых разнообразных связях между городами через просторы окружающего ландшафта, сквозь пустоту незаселенных и неблагоустроенных территорий. Возрождение «вспоминает» о римских генах города, пытаясь обнаружить их в себе, возвращаясь на тысячелетие назад, к дохристианским программам урбанизации, к духу территориальных завоеваний, географической экспансии, конкуренции и коммуникации между поселениями.

В Риме титул «понтифик» (лат. pontifex) принадлежал представителям высшей коллегии жрецов, возглавлявшейся верховным понтификом. Звание верховного понтифика вплоть до 382 года носил римский император. Позже оно стало наименованием Римского Папы и дожило до наших дней. Любопытно, что наиболее древние этимологические толкования слова «pontifex» связывают его со значением надзора за строительством Свайного моста (первого, согласно дошедшим до нас сведениям, моста в Риме через Тибр). Мост этот был возведен в 625 г. до н. э. при четвертом царе Рима Анке Марции. Некоторые из более поздних этимологических версий также склоняются к значению инженерно-строительных компетенций понтификов, связанных с возведением свайных мостов. Даже если эти токования не вполне точны с современной научно-исторической точки зрения, в контексте нашего исследования мифопоэтики инфраструктуры они обнаруживают важную для понимания вопроса сосредоточенность культурного сознания на средствах межпространственной связи, на том, что помогает преодолевать границы, препятствия, естественные и искусственные разрывы в ландшафте, понимаемом как объект властной экспансии.

Элементы римской инфраструктуры прежде всех прочих значений (функциональных, утилитарных, хозяйственных, военных) демонстрируют и символизируют намерения и возможности власти, ее всеподавляющую политическую мощь, ее необъятные имперские ресурсы, ее безграничные геополитические притязания. Сухопутные дороги и водные пути, мосты и путепроводы, каналы и водоводы – все эти коммуникации, обеспечивающие здоровое функционирование грандиозного организма империи, формируют символический, можно даже сказать, пропагандистский нарратив величия. Именно поэтому масштаб и трудозатратность римских инженерно-технических сооружений зачастую превосходят пределы логистической рациональности. Демонстрируя населению завоеванных территорий мощь имперских возможностей, Рим строит протяженные акведуки там, где, возможно, экономнее было бы обеспечить доставку потребного количества воды гужевым транспортом, мостит дороги камнем там, где можно было бы обойтись грунтовкой и т. п. Рим не экономит. Рим демонстрирует высшую щедрость в отношении всех классовых, географических и культурных субъектов, составляющих тело империи и входящих в его социальную структуру. Распластавшаяся на тысячи километров инфраструктурная паутина Римской империи, казалось бы, предвосхищает современный инфраструктурный глобализм с его планетарной сетью систем связи и информационного обмена, с его трансконтинентальными транспортными артериями как на земле, так и в небе. Однако будем справедливы: в отличие от Римоцентрической сети дорог и мостов (сети, в центре которой всегда находится «Го-род городов»), сегодняшняя мировая паутина транспортных, информационных и прочих связей по меньшей мере полицентрична (причем многие ее центры нестабильны и имеют «блуждающий» характер).

В отличие от современности, Возрождение имело куда более глубокие основания в своих попытках наследовать Риму спустя тысячелетие. Средневековый христианский опыт самоценности города, его центрального значения в культурном пространстве задавал смысл развитию инфраструктуры. Всякий город, почти независимо от своего масштаба, мыслил себя «Новым Римом» (или «Новым Иерусалимом», а то и «Новым Вавилоном»). И развивавшаяся инфраструктура при этом обслуживала конкретный город, его сакральную самость, а не абстрактный процесс урбанизации. В самом Риме Возрождение и последовавшая далее эпоха барокко вызвали волну воссоздания и реконструкции элементов древнеримской инфраструктуры. Так, например, папа Павел V восстановил разрушенный в VI веке акведук Траяна. В 1612 году в честь завершения работ был построен знаменитый фонтан Аква-Паола, ставший грандиозным памятником, увековечившим последовательные усилия понтифика-«водопроводчика». Этот удивительный разворот вектора внимания Ватикана в горизонтальном направлении, эта вдруг явно обозначившаяся тяга церкви к делам города и инфраструктурным проектам ощутимо изменили идеологическую риторику эпохи и смысл традиционного папского месседжа «Úrbi et órbi». Отсюда было уже рукой подать до мироощущения и идей Реформации, до резкого поворота в культуре городов и отношений духовной и светской жизни в них.

Уже в конце XVI века Доменико Фонтана по поручению папы Сикста V перекраивал планировку Рима, переосмысляя ключевые магистрали города и создавая фактически новую сеть улиц. Этот труд, среди прочего, в значительной мере был ориентирован на возросший паломнический трафик: служил одновременно и пространственно-символическому выражению святости столицы христианского мира, и совершенствованию транспортной и пешеходной инфраструктуры. Подобная практика пространственно-планировочных реконструкций вслед за Римом охватила многие европейские города, устремившиеся к новому идеалу города как «здорового тела», понимаемого в качестве вместилища «здорового духа» (XVI, XVII и даже XVIII века, ориентируясь на не-преходящий римский идеологический камертон, охотно и неоднократно вспоминают «крылатую латынь», в частности эту максиму Децима Юния Ювенала: «Mens sana in corpore sano»).

Проводя исторический пунктир от начальных реконструкций европейских городов (включая их инфраструктурные трансформации) в XVI – XVII к практикам их преобразования в XIX – XX веках, нельзя не заметить, как разворачивается вектор мифопоэтического осмысления города. Если Возрождение еще сохраняет традицию поэтизации города как места божественного присутствия, то уже XIX век делает предметом мифопоэтического дискурса совершенно иные содержания. Образ активно растущего, индустриализирующегося, развивающего внешние связи города (как, например, викторианские города Англии) затмевает собой старый урбанистический паттерн, вытесняя прежний образ города в область туристических фантазий. Глядя на этот процесс из сегодняшнего дня, мы прекрасно видим, какова принципиальная смысловая разница между программами городских преобразований архитектора папской курии Доменико Фонтаны и, скажем, префекта департамента Сена барона Жоржа Эжена Османа.

Развивая территории и инфраструктуру, европейский город на протяжении последних пяти веков все более социализуется и все сильнее десакрализуется. Пафос нарастающей механистичности городского организма, превращение города в своего рода машину и, соответственно, возрастание функционального значения инфраструктуры отражаются и в их мифопоэтическом осмыслении.

В своей недавней статье, посвященной «Городу солнца» Томмазо Кампанеллы [Ревзин, 2021], Григорий Ревзин замечательно показывает, как проникнувшийся идеями ренессансного неоплатонизма и вдохновленный «Утопией» Томаса Мора доминиканский монах дополняет матрицу платоновского города магией, астрологией и прочими герметическими измерениями и создает образ идеального города как машины по производству счастья. И действительно, «Город Солнца» исторически предвосхищает тот образ «идеального города», который хорошо знаком нам по теориям и градостроительным практикам XX века, но еще лучше знаком по урбанистическим социокультурным и политическим практикам наших дней. Вслед за Платоном Кампанелла заботился о формировании соответствующего идеальности города идеального же населения. И понятно, что не было для этого иного пути, как только превратить горожанина в механически послушный элемент городского иерархического механизма. Кампанелла идет дальше Платона и Блаженного Августина и, по сути, делает жителя города его инфраструктурной единицей. К XIX веку уже отлично виден результат влияния подобных идей и постепенно, из века в век, внедряемой социальной дисциплины на развитие города. А сегодня мы уже, не вздрагивая, слышим выражения вроде: «Люди – новая нефть». И действительно, городское население, утратив былую субъектность, само становится расходным материалом самоценного, разрастающегося, как раковая опухоль, городского организма. И это превращение человека в инфраструктурную молекулу города, окончательно потерявшего гуманистический смысл своего развития и связь с идеей Высшего присутствия, не может быть осмыслено вне богатейшего исторического опыта мифопоэтического сознания.