#34 Умный город

Законы Природы – это прежде всего запреты: нельзя получить энергию из ничего; нельзя превзойти скорость света и так далее. Мы вмонтировали в окружающую нас Природу еще один запрет – охраняющий жизнь…
…Следует взобраться на новый, более высокий уровень техноэволюции, похитить у Природы сокровище, завладеть которым труднее всего, – скрытое в субатомных явлениях. У нас этому служит синтез новых твердых тел и новые методы контроля над ними… Таковы два столпа нашей цивилизации. Их симбиоз мы называем этикосферой.
Станислав Лем. Осмотр на месте. 1982

Противоположностью утилитарного общества служит игровое общество, в котором человек, освобожденный от производственного труда благодаря автоматизации, может развивать свой творческий потенциал.
Констант Ньивенхёйс. Новый Вавилон. 1974

На протяжении последних десятилетий мы видели, как ускоряющийся научно-технический прогресс меняет до неузнаваемости наш образ жизни, но почти не затрагивает архитектурную среду. Люди живут в тех же домах и квартирах, а вновь построенные дома зачастую не лучше старых. Но, возможно, в ближайшие годы последуют радикальные преобразования городской среды под общей маркой «умного города», которые, в свою очередь, станут катализатором еще более значимых изменений в жизни людей.

Так называемые умные города используют информационные и коммуникационные технологии (ИКТ) для экономии затрат и энергии, улучшения услуг и повышения качества жизни, а также сокращения воздействия на окружающую среду. В рамках низкоуглеродной экономики, продвигаемой в европейских странах, в городскую среду внедряются следующие технологии:

– умная мобильность (электромобили; беспилотный транспорт; ITS – интеллектуальные транспортные системы; MaaS – «мобильность по требованию»);
– умная энергетика (солнечная энергетика; энергосбережение; Smart Grid – умные сети энергоснабжения);
– умное планирование и строительство (системы умного дома – автоматизация, энергоэффективность; BIM – информационное моделирование зданий; AR/VR – дополненная/виртуальная реальность, искусственный интеллект) и др.

По мысли разработчиков, умный город использует цифровые технологии, чтобы улучшить свои показатели, жизнеспособность и благосостояние граждан. Новые технологии и данные используются для решения экономических, социальных и экологических проблем городов. Пилотные проекты появляются в ощутимом количестве всюду, и страны Балтии не исключение. Подобные планы рассматриваются и администрацией Ленинградской области.

Для всех программ умного города в Балтийском регионе характерно внедрение энергосберегающих систем уличного освещения, интеллектуального учета коммунальных ресурсов, а также элементов умной мобильности. В частности, Гатчина и Сосновый Бор, по сообщению ТАСС, должны стать пилотными городами в Ленинградской области при реализации ведомственного проекта Минстроя России «Умный город». В Гатчине также планируются разработка мобильного приложения для жителей, синхронизированного с цифровым порталом населенного пункта, и создание сети велодорожек с велопарковками, где будут использованы современные технологии подсветки и светового регулирования движения. В Сосновом Бору собираются модернизировать карту «Народный контроль», разработав мобильный сервис. В план развития транспортной инфраструктуры включены создание единой структуры информирования пассажиров на остановках и даже беспилотное такси. Подобные системы уже внедрены или тестируются во многих финских городах, а также в странах Балтии.

Особенность ряда городских программ Эстонии и Латвии – реконструкция советских панельных домов по современным стандартам энергоэффективности. В некоторых латвийских городах, таких как Елгава, внедряются системы антикризисного управления (связанные с сетями видеонаблюдения, мониторинга состояния окружающей среды и т. п.), системы администрирования социальных пособий и выплат и др. В Тарту в рамках пилотного проекта SmartEnCity планируется повысить жизнеспособность города с помощью интеллектуального уличного освещения, биогазовых автобусов, аренды электромобилей и велосипедов, а также зарядных станций и различных решений на базе ИКТ. Кроме того, предполагается «вовлекать граждан в создание качественной жизненной среды, которая вдохновляет на принятие экологически обоснованных решений и новые модели поведения».

В Финляндии еще сильнее развит экологический аспект программы «умных городов». В частности, план развития Хельсинки предполагает достижение «углеродной нейтральности» к 2035 году. Активно внедряются принципы «экономики совместного использования», к примеру, в новом районе Smart Kalasatama, где люди станут делить между собой машины и парковочные места с помощью цифровых приложений, а Jatkasaari Smart Mobility Lab и интеллектуальные сервисы открытых данных будут экономить один час времени каждого гражданина в день. Спроектированы сети, обеспечивающие интеллектуальный учет ресурсов в реальном времени, сеть электромобилей и новые решения для хранения электроэнергии. Будут использоваться возобновляемые источники энергии, в частности солнечная электростанция. В скором времени гражданские автобусы-роботы должны появиться на улицах районов Валлила и Пасила. Кроме того, Хельсинки стал первым в северных странах городом, создавшим семантическую 3D-модель CityGML на всей своей территории.

В Тампере разрабатывается платформа IoT для умного города, проводятся в жизнь проект по управлению городскими экосистемами и мероприятия по развитию города в рамках проекта STARDUST. Платформа IoT для умного города призвана улучшить возможности городских систем по сбору и использованию данных. Что же касается STARDUST, то здесь основная идея – продемонстрировать различные «островки инноваций» в качестве городских инкубаторов технологических, социальных, регуляторных и рыночных решений.

Информационные технологии всё шире и глубже проникают в окружающие нас предметы и здания, формируя так называемую умную среду. Концепции умного города, связанные с сетевыми структурами, информационными технологиями, экологией и «зеленым строительством», энергоэффективностью и альтернативной энергетикой, «умной» мобильностью, преследуют в большинстве случаев три основные цели, три «К»: комфорт, контроль и коммерциализация. Разработанные программы предполагают повышение благополучия горожан, с одной стороны, контроль за передвижением, производством, потреблением, перераспределением и пр., с другой стороны, и извлечение из всего этого выгоды – с третьей стороны. Названные цели могут гармонировать между собой, а могут и серьезно противоречить друг другу.

Возникновение подобных систем, доведенных до крайности, спрогнозировано в литературе ХХ века, что общеизвестно. Тотальный контроль описан Джорджем Оруэллом в романе «1984» (повсеместное внедрение следящих устройств – телекранов: сейчас корпорации и спецслужбы могут получить информацию о любом человеке с помощью многочисленных видеокамер, в том числе – встроенных в смартфоны); тотальная коммерциализация встречается у Филипа Дика в произведении «Убик» (в собственной квартире персонажа вся бытовая техника и даже входная дверь взимают плату за предоставляемые ими «услуги»: нечто подобное сейчас происходит в Интернете, когда пользователям навязывается платный контент, а назойливая реклама встроена повсюду как в материальном, так и в виртуальном мире); описан фантастами и тотальный материальный комфорт (порождающий, правда, психологические проблемы у персонажей), например у Станислава Лема в романе «Осмотр на месте» (концепция этикосферы: нанороботы – «шустры» – становятся частью окружающей среды и защищают живых существ от любых факторов, угрожающих их жизни и здоровью; «ошустренная» материя обладает своеобразным сознанием – прообраз «технологической сингулярности»).

Для современных исследователей возможны разные сочетания «К», кроме одного: комфорт и контроль без коммерциализации. Это напоминает слова героя пьесы Тома Стоппарда «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» (1966): «Знаете, мы скорей принадлежим к школе, для которой главное – это кровь, любовь и риторика… Ну, мы можем вам выдать кровь и любовь без риторики или кровь и риторику без любви; но я не могу дать вам любовь и риторику без крови. Кровь обязательна, сэр…» Как обязательна и коммерция, без которой урбанисты не могут себе представить здоровый город. Впрочем, есть архитекторы, не согласные с таким положением вещей.

Некоторые сочетания «К» можно найти уже в книге Чарльза Дженкса «Язык архитектуры постмодернизма» (1977), где автор раскрывает причины кризиса модернистской архитектурной парадигмы. В частности, он приводит сравнение трех систем архитектурной методологии: «частной», «общественной» и системы «разработчика». Кризис модернизма связан с тем, что современная архитектура «выпадает из масштаба исторических городов и взаимно отчуждает архитектора и общество. Во-первых, в экономическом аспекте она либо производится по ведомству народного благосостояния, у которого недостает средств, чтобы претворить в жизнь ориентированные на общественное благо замыслы архитекторов, либо финансируется капиталистическим сектором, и в этом случае монополии вкладывают гигантские средства и, соответственно, возникают гигантские сооружения» (проблема гигантизма, позже описанная Ремом Колхасом).

Эти три системы в экономической сфере соотносятся с «мини-капитализмом» (???), капиталистическим «обществом благоденствия» (имеющим, впрочем, явные социалистические черты) и монополистическим (авторитарным) капитализмом и характеризуются разной мотивацией: первая система – эстетической и идеологической, вторая – проблемно ориентированной, а третья – коммерческой («делать деньги» ). Крайняя форма «частной» системы имеет либертарно-анархический характер, и контроль в ней выражен слабо. В градостроительном аспекте это модель, нащупанная Джейн Джекобс и развиваемая Кристофером Александером («Язык шаблонов», 1977). Крайняя форма «общественной» системы – соцгород со слабо выраженной либо отсутствующей коммерциализацией (в своем «умном» варианте – «Проект Венера», технократическая утопия XXI века). Крайние формы третьей системы встречаются повсюду, от Дубая до Девяткино (включая также «умные» города Масдар и Сонгдо), демонстрируя высокий уровень неравенства и в социальном статусе, и в доступе к комфорту. Скандинавские страны показывают, по всей видимости, более сбалансированное сочетание трех «К».

Развитие искусственного интеллекта ведет к тотальной автоматизации процессов производства и распределения благ, что при «общественной» модели должно освобождать человека для творчества, игры, социальной активности, а при капиталистической – делает людей ненужными (это, по мнению левых, грозит геноцидом большинства и превращением основной части оставшихся в рабов). Интересно, что вышеупомянутые три системы можно соотнести с тремя типами обществ у Эриха Фромма («Анатомия человеческой деструктивности», 1973): 

А – жизнеутверждающее общество, находящееся в гармонии с окружающей средой (напоминает экологическую утопию Олдоса Хаксли из романа «Остров», а также близко к идеалам «Проекта Венера»);
В – недеструктивное, но все же агрессивное общество (сходно с «мини-капитализмом» (по версии Дженкса), отчасти с социализмом «с человеческим лицом»);
С – деструктивное общество, разрушающее среду обитания (аналоги: монополистический капитализм, авторитаризм, фашизм).

Прообразы «умных городов», предполагающих баланс различных «К», появлялись еще в середине ХХ века. В начале 1960-х годов французский скульптор-авангардист венгерского происхождения Николя Шёффер разработал концепцию кибернетического города, в некоторых аспектах предвосхитившую современные идеи «умного» градостроительства. Принципы «пространственного динамизма», примененные им в кинетических арт-объектах с меняющейся подсветкой, Шёффер распространил на организацию городской среды, где движение отдельных элементов будет управляться компьютерной системой.

«Я считаю, что нелепо строить дома и города по планам, выполненным по аналогии с планировкой небольших участков, устарелыми методами строителей средневековых крепостей… – отмечал Шёффер. – Я предлагаю новую топологию – топологию открытого сердца и доверия. Она оперирует такими понятиями, как время, свет, звук, пространство, климат, на которых построены пять основных видов топологии»:

1. Топология времени (ритмов) – «это предварительное планирование, ставящее себе целью гармоничную организацию последовательного сочетания или наращивания зон с различной степенью насыщенности разными элементами» (к примеру, вблизи общественных пространств интенсивность движения и насыщенность элементами будет выше, а рядом с жилыми зонами – ниже).
2. Планирование освещения: «создание световых зон как для дневного, так и для ночного времени» , выявление светового динамизма.
3. Звуковое планирование: устранение травмирующего воздействия шумов и выявление гармоничного сочетания звуков.
4. Регулирование климата: оно должно «соответствовать назначению места, способствовать подъему, успокоению или разрядке» .
5. Топология пространства «потенциально определяет всевозможные направления людей, живых существ и вещей» . Архитектурное (пространственное) решение должно разрабатываться только после того, как учтены первые четыре группы факторов. 

Шёффер особое внимание уделял различию в подходах к проектированию трех функциональных зон в городе – трудовой, жилой и зоны организации досуга (о совмещении различных функций в одном здании он не задумывался). Зона трудовой деятельности решена по вертикали, имеет конструктивный каркас, совмещенный с транспортными линиями и трубопроводами, к которому присоединяются функциональные блоки, чьи форма и размер соответствуют назначению. Жилая зона, напротив, развивается по горизонтали, но невысокие дома «ленточного» типа подняты, согласно принципам Ле Корбюзье, на опоры. Для проведения досуга Шёффер предусматривал отдельные города со зданиями для различных форм пассивного и активного отдыха (в том числе для сексуальных утех, что вызывает в памяти проект «общественного лупанария» Леду).

Стремление учесть в проекте всевозможные факторы и максимально упорядочить городскую жизнь роднит концепцию Шёффера с принципами социалистического планирования, так же как и следующее высказывание: «Ритм жизни каждого отдельного человека соответствует ритму жизни коллектива. До тех пор, пока эти ритмы не будут налажены и синхронизированы и не будут созданы для них оптимальные условия, самому человеку и той общественной группе, в которую он входит, будет нанесен… ущерб в физическом и психическом отношении» . Для гармоничной смены ритма – с трудовой деятельности на отдых и обратно – Шёффер предусмотрел специальные «центры расслабления» и «стимулирующие центры», что созвучно концепции «Города сонной архитектуры» Константина Мельникова (1929–1930). Вместе с тем метод Шёффера имеет прежде всего эстетический характер, поскольку предполагает обеспечение «наилучших пропорциональных отношений элементов, участвующих в построении ритма».

В одно время с Шёффером советский архитектор Вячеслав Локтев предложил концепцию, сочетающую «создание гибких структур с кибернетическим моделированием города и зоны расселения» . Развитие идеи пространственного города выразилось в проектировании вертикальной системы, которая «должна быть организована так, чтобы блоки каждой отдельной ячейки сети в любое время можно было реконструировать или заменить, если это необходимо» (родственный принцип встречается в проектах японских метаболистов). В 1960-х годах в СССР академик Виктор Глушков разрабатывал ОГАС – Общегосударственную автоматизированную систему учета и обработки информации, прообраз современных систем «умного» управления.

Еще более радикальные идеи высказывались начиная с конца 1950-х (архитектор Вернер Рунау, инженер Фрей Отто и др.). Нужно ли здание как таковое в эпоху бурного технологического прогресса? Появлялись проекты, предполагавшие создание зон с регулируемым микроклиматом, отделенных от внешнего пространства «воздушными покрытиями». Фрей Отто писал об этом: «Мы можем представить себе условия, позволяющие создавать объемы без применения каких-либо материалов. Правда, стоимость необходимой для этого энергии пока еще чрезмерно высока. Но придет день, когда мы научимся обходиться без строительных материалов».

Райнер Бэнем в статье «Жилище и дом – не одно и то же» отмечал: «Базовое проектное предложение элементарно: оболочка просто создает воздушную завесу из подогретого/охлажденного/кондиционированного воздуха вдоль наветренной стороны “антидома” и предоставляет стихии распределять его по жилому пространству, связь которого в плане с мембраной вверху не обязательно должна быть жесткой [one-to-one relationship]» . (Это оригинал какой части предложения?) Основа дома – конструкция и инженерные системы. В «антидоме» конструкция становится эфемерной оболочкой или упраздняется вовсе. Глобальная сеть «точек доступа» к системам жизнеобеспечения, равномерно распределенных по земной поверхности и делающих ненужными здания и города, стала темой проекта «Суперповерхность» (1972) итальянской архитектурной команды Superstudio. Идея среды, «облагороженной» таким способом, была доведена до абсурда в упомянутом выше сатирическо-философском романе Станислава Лема «Осмотр на месте».

В 1969-м была издана книга Кеннета Киза-младшего и Жака Фреско «Взгляд в будущее» (по аналогии с книгой Эдварда Беллами «Взгляд назад» (1888), в которой описывается технократическая утопия 2000 года). В свое время она осталась незамеченной, но в начале 2010-х об идеях Фреско узнал весь мир благодаря созданному им общественному движению «Проект Венера», смелым градостроительным концепциям и ряду фильмов, снятых его последователями, в частности «Дух времени. Приложение» (2008) и «Рай или забвение» (2012). Вариант «кибернетического города» с полной автоматизацией производства, транспорта и управления сочетается в них с идеями глобальной инфраструктуры и ресурсоориентированной экономики, требующими перестройки всей мировой системы общественных отношений, а также глубоких изменений в человеческой культуре.
Сегодня внедрение систем умного города наталкивается на ряд противоречий: «умное» производство ставит под вопрос будущее капиталистической экономики, «умное» управление подрывает традиционные политические институты, «умная» мобильность эффективна лишь в случае полного отстранения человека от управления транспортными средствами и т. д. Парадоксальное сочетание беспечности, порождаемой перекладыванием все большего числа обязанностей на киберсистемы, и паранойи, вызванной все большим уровнем контроля над жизнью людей, расшатывает человеческую психику.

«Реалистичные» концепции «умных городов», в том числе Балтийского региона, не рассматривают аспект «умного» производства, принимающего с развитием технологий неожиданные формы. Как отмечают исследователи и проектировщики городских систем Карло Ратти и Мэтью Клодел, «первые две промышленные революции изменили облик городов, и сегодня децентрализованное производство может иметь не менее глубокие последствия для городской формы» . Создание товаров, по их мнению, способно стать частью повседневной жизни, ведь 3D-принтеры и станки с ЧПУ делаются всё доступнее.

Но полностью изменят систему производства благ наноассемблеры, или устройства АТП – атомарно-точного производства, предсказанные Эриком Дрекслером . Возможно, сегодняшний мусор, представляющий огромную проблему, в будущем станет основным ресурсом. Отходы из захоронений, полигонов и «мусорных островов» содержат всю таблицу Менделеева, и нанофабрики начнут производить из них любую продукцию, при этом, по всей видимости, она станет значительно дешевле. Новые города будут полностью перерабатывать всё, что производят (закольцованный метаболизм вместо линейного). Здесь возникает вопрос о влиянии наноассемблеров на мировую экономику. Для последователей Жака Фреско это – безусловное благо, поскольку означает нулевую стоимость практически любой продукции, но для сегодняшних экономистов это, безусловно, угроза развала всей системы и наступления хаоса.

В конечном счете «умная среда» сольется с человеком в единое целое, усилив многократно его возможности. С одной стороны, усовершенствованные (до предела) люди не смогут конкурировать друг с другом ни в одной из областей (абсолютный эгалитаризм), что способно породить фрустрацию. Но с другой стороны, это может обернуться освобождением от стремления к превосходству и достижением внутреннего покоя – своеобразного буддийского идеала (окончательная победа над эго). А не исключено, что и массовым помешательством. Будут ли люди быстрее умнеть или сходить с ума в «умных городах» – покажет время.

Иллюстрации: 

Обложка: Владимир Тюрин. Конкурсный проект Intelligent Market. Фотобумага, акварель. 1989

1 – Губка Менгера, трехмерный фрактал, послуживший источником вдохновения для проектов «умной архитектуры» Владимира Тюрина и Стивена Холла

2 – Яна и Никита Замятины. Бульвар науки (Гатчина) – пример визуализации стратегии умного города

3 – Николя Шёффер. Проект «Кибернетический город». 1969

4 – Эрик Дрекслер. Компьютерная модель наноассемблера – устройства для атомарно точного производства вещей

5 – Жак Фреско. Проект Венера: радиально­концентрический город с автоматизированными системами транспорта и распределения благ. 2000­-е

В ходе лекции вы говорили о концепциях умного и глобального города. Очевидно, что обе они во многом разрабатываются в связке с темой экологии. Вы также упомянули, что умный город обычно позиционируется как некое позитивное явление. Здесь вы обратились к геодезическим куполам Бакминстера Фуллера и их новейшим репликам, метафорически отражающим идею современной и безопасной среды. Однако интересно, что в последние годы в центре дискуссий оказалась идея темной экологии, предложенная Тимоти Мортоном и «ставшая инструментом выражения “иронии, уродства и ужаса” экологии». Идеи Мортона во многом основываются на постмодернистской мысли, отличающейся интересом к китчу, жуткому и пр. Существует ли темная сторона в теме умного глобального города, и если да, то какой урок мы можем из нее извлечь?

Я думаю, темная сторона существует, и она очень остро выражена. Можно сказать, что умный город и необходимость экологичного подхода тесно связаны между собой. Особенно если учесть антропоцентрическую перспективу, в рамках которой либо искусственный интеллект превращает человека в анахронизм, либо климатическая катастрофа толкает его на грань вымирания. Это, конечно, самая экстремальная из версий. Возможно, здесь наличествует ложный оптимизм, связанный с возможностями решения всех этих проблем в городе, превращенном в более умную, жизнеспособную и экологичную версию себя. Здесь достаточно много проблем, сваленных в одну кучу, и городу приходится одномоментно иметь с ними дело. При идеальном исходе «умность» (smartness) города поспособствует улучшению экологической ситуации.

Сегодня мы можем сказать, что индустриальный город был губительным для окружающей среды. Идея умного города отмечена наивной надеждой на то, что он поможет нам выбраться из сложившейся ситуации. Даже если посмотреть на использование энергии, становится ясно, что умный город оказывает большое влияние на ее показатели. Пока у нас не появится стопроцентно экологически чистой энергии, системы, требующиеся для поддержания умного города, будут также дорого обходиться для окружающей среды. Понимаете, что я имею в виду? 15 процентов всей пропускной способности Интернета используется Netflix. Таким образом, смотря Netflix, мы расходуем одну восьмую или одну седьмую от всего энергетического ресурса Интернета. Мы думаем, что это умный выход, ведь нам больше не нужен телевизор и можно провести всю ночь за сериалами «Друзья» или «Офис», а между тем все имеет свои последствия.

Если мы коснемся предыдущей городской парадигмы, а именно индустриального города или Метрополиса, то мы увидим, что она, как, впрочем, и все другие концепции в прошлом, связана с неким художественным образом. Даже город-дистопия в фильме Фрица Ланга красив. И работы Сант-Элиа и Хильберсаймера, которые вы показывали во время лекции, обладают своеобразной художественной энергией. Но если мы обратимся к умному городу, нам будет довольно сложно подобрать какие-либо подходящие архитектурные образы. На ваш взгляд, почему в этой новой городской парадигме практически нет места для архитектуры?

Во-первых, полагаю, индустриальный город и Метрополис очень умны для своего времени. Только подумайте обо всех сетях созданной ими инфраструктуры: еда, вода, канализация, электричество, газ, мусор, общественный транспорт. Индустриальный город уже достаточно умен. Возможно, это тот случай, когда идея города сводилась к произведению искусства, в котором поощрялось максимальное использование доступных технологий. Сейчас же ситуация обратная: мы отталкиваемся от идеи умного города, не думая о том, как он должен выглядеть и чем он, по сути, должен быть. Представьте, вы идете на выставку, и я вас спрашиваю: «Как вам работы этого художника?», а вы отвечаете: «О, он умный человек». В этом ответе нет ничего о самих работах. Точно так же, когда вы произносите сочетание «умный город», вы не говорите ничего о самом городе. Если вы упомянете Петербург, то у меня перед глазами сразу возникнет образ, но если вы скажете, что Петербург – умный город, то я ничего не увижу, поскольку не знаю, каков он и на что именно мне стоит смотреть. То же самое и со смартфонами: «умность» заключается в платформе, однако сама она, то есть устройство, не играет никакой роли.

В своем выступлении вы также упомянули, что термин smart не так прост, каким кажется, ведь английский глагол to smart имеет определенные коннотации, о которых не все знают…

Быть умным в привычном понимании означает быть развитым, интеллектуальным, или же это сочетание слов относится к хорошо продуманной системе, которую мы также называем умной. Это понятие захватывает всё в нашей жизни: у нас есть смартфоны, смарт-доски для школ и пр. Но английский глагол to smart означает также «причинять боль». Я не знаю глубоко этимологию и почему значения эти когда-то были объединены в одном слове. Однако всегда интересно предположить, каким может быть альтернативное значение и что оно может нести для города. На протяжении столетий город был синонимом опасности. В этом смысле современные умные системы, в том числе системы наблюдения и контроля, которыми мы обязаны процессам джентрификации и туризму, приводят к ситуации, когда практически любой город мира с трудом можно назвать таким же опасным, как прежде. В XIX или XVIII веках вы бы не вышли на улицу с наступлением темноты. Даже люди, посещавшие Рим в XVII веке, сталкивались с проблемами кражи и воровства. Тем не менее негативное значение слова «умный» кажется весьма интригующим.

Может быть, нам все же нужна опасность в городе?

Она нам не нужна, но все же интересно рассуждать о том, какие еще значения может приобретать слово «умный». Сегодня мы ожидаем, что город будет слаженной, идеально организованной системой. В то же время город является гиперобъектом (понятие ввел Тимоти Мортон. – Ред.), поскольку никто ни в одном городе не владеет всей системой целиком. Может, кто-то и разбирается в общественном транспорте, но тогда этот человек не знает, как устроены канализация, электричество или какая-то другая система. Понимание города всегда фрагментарно, что и превращает его в гиперобъект. Если вы живете в маленькой деревне, вы, наверное, можете разбираться в ее системах, однако после определенного уровня мы уже имеем дело с айсбергом, который видим лишь частично, но полностью – никогда.

Эта линия размышлений связана с понятием так называемого суперинтеллекта как части парадигмы трансгуманизма, разработанной Ником Бостромом. Идея в том, что человечество меняется под влиянием умных систем, которые оно само и создало. И если ответственность за будущее лежит не на нас, а на суперинтеллекте или искусственном интеллекте, то как мы можем считать архитектуру частью человеческой культуры? Именно поэтому философ Армен Аванесян говорит о «ксеноархитектуре» – таком типе архитектуры будущего, предвидеть который попросту нельзя. Может быть, по этой же причине умный город будущего не определяется архитектурой? Концепт «ксеноархитектуры» – такой же радикальный, как и модернистский проект, но в негативном ключе. Согласно ему, мы не можем предугадать, как будет выглядеть грядущая архитектура, потому что она окажется абсолютно иной – ксено. Источником формы, возможно, станет суперинтеллект. Что произойдет, если мы отдадим роль автора, создателя городского образа компьютеру? Возможно, все это уже происходит…

Я думаю, что это уже как раз и происходит. Вернемся к примеру Петербурга: когда город был основан, он строился в соответствии с определенным представлением. На протяжении долгого времени вся архитектура вторила этому видению выразительностью фасадов и высотностью зданий, благодаря чему город приобрел гомогенный характер, а протяженные фасады подчеркнули это абсолютное единство. Вместе с тем, если отвлечься от эпохи Петра I и более поздних царских преобразований, можно увидеть, что не существует некоего объединения, индивида или коллектива, единолично контролирующего облик города. Этот контроль никогда не бывает тотальным, он частичный и маргинальный. Можно даже сказать, что миллионы действий, ведущих к образованию города и в нем происходящих, обладают собственной силой и точкой приложения: город не контролируется кем-то или чем-то. Думаю, форма города в принципе не может быть визионерским продуктом кого-либо из архитекторов.

Сформулирую свой вопрос по-другому. Есть проблема органического развития города и развития, отличающегося от органического. Простое впечатление: много раз в докладах архитекторов-параметриков, которые мне приходилось слушать, демонстрировалась значительная толерантность к своим же ошибкам. Например: разрушилась созданная ими инсталляция – не проблема, ведь это лабораторный процесс, постоянный эксперимент. Для меня здесь кроется идея отсутствия конечной или же идеальной формы. Тут есть связь с валоризацией процесса, и цифрового процессинга в частности, и, наоборот, с обесцениванием показателей качества, чье место занимают количественные характеристики. В итоге всевозможные формы и феномены становятся равными: равно возможными и равно оцененными.

Повторю слова нидерландского архитектора Камила Классе из NL Architects: «В результате параметрического проектирования никогда не возникнет швейцарское шале». Параметриков всегда можно узнать по криволинейной и повторяющейся форме. Даже если речь идет о бесконечных возможностях, по большому счету они ограничены очень узким спектром, а внешне результат всегда один и тот же. Незавершенность процесса – всего лишь иллюзия, ведь форма все равно возникает. Разница между эволюцией города и явлением параметрического проектирования в том, что за последним стоит автор или авторский коллектив – небольшая группа, объединенная общим видением и вектором движения. В городе же всё иначе: все, кто вмешивается в его устройство, – архитекторы, заказчики, отдельные индивиды и даже пользователи – движимы рациональными основаниями и решениями, однако сам разум этих акторов не одинаков и действует в разных направлениях. В итоге получается сумма рациональных решений, ведущая к иррациональному городу.

Вы частично ответили на мой следующий вопрос, продолжающий предыдущее замечание о параметризме, который должен был бы стать стилем умного города, но – удивительным образом – не стал. Сторонники умных городских систем не используют параметрических изображений. Они тяготеют к другой эстетике, по большей части – иконографической, своего рода коду, дающему представление об умном городе. Не является ли это реакцией на многослойность идеи города, о которой вы только что говорили?

Это лишь отчасти так, поскольку невозможно добиться уровня контроля, необходимого для унификации. По-настоящему унифицированные города либо были созданы властью диктатора, либо действующие в них правила настолько условны, что в них могло быть вписано любое решение. Планировочная сетка в самом нейтральном виде допускает любое наполнение. Сетка есть рациональная система, однако это то же самое, как если бы мы сказали, что здание должно быть цветным – и если оно цветное, то оно вписывается в систему. Впрочем, это отнюдь не говорит о том, что так можно достичь гармонии.

Но умный город – совсем не о гармонии.

По моему мнению, одна из главных проблем умного города кроется в том, что его идеологи и сторонники очень оптимистично настроены насчет его будущего. Если вы фанат разработки сценариев, то перед вами четыре вида будущего: желаемое будущее, которое, как вы надеетесь, наступит, возможное будущее, потенциальное будущее и вероятное будущее. Из всех четырех видов речь всегда идет о желаемом, но не о потенциальном будущем, которое может быть поистине ужасным. Сам факт того, что что-то возможно, не означает, что оно случится. Слишком уж много размышлений, основанных только на желании.

Да, но я думаю, умный город – прямое продолжение модернистского проекта, учитывая, что мы строим идеальное будущее и создаем вторую природу, более «эффективную», нежели ее прообраз. Однако в этом случае, как мы уже говорили, нет идеального видения. Распространение идеи умного города очень рационально: оно основано на концептуальных объяснениях того, что он собой представляет, на текстах, диаграммах и пр. Конечно, агитация за умный город основана и на образах: показанные вами на лекции слайды демонстрируют, что эти образы повторяют утопии Фуллера и Superstudio 1960-х годов, чье влияние заметно в работах молодых архитекторов по всему миру. 

Проекты той эпохи (Superstudio, в меньшей степени Archizoom) отмечены глубоким пессимизмом. Думаю, что такие вещи, как «Непрерывный монумент» (Continuous Monument) и «Суперповерхность» (Supersurface), навевают уныние, но молодое поколение часто не считывает этот аспект, очарованное красивыми картинками и не замечающее депрессивного контекста упомянутых работ. С моей точки зрения, последние – намного более негативистские, нежели их сегодня воспринимают. Дальнейшая карьера практически всех членов Superstudio довольно показательна: они не внедряли новых технологий, не восхваляли каждое новое общественное преобразование, а некоторые из них и вовсе стали радикальными консерваторами. Думаю, очень просто быть обманутым этими захватывающими образами.

Последний и логичный вопрос: как вы, являясь специалистом в области умных глобальных городов, видите будущее архитектуры? Какую роль станет играть архитектор и какова его зона ответственности в умном городе?

Прежде всего, я думаю, что определенные дисциплины очень бурно развиваются. Если вы подойдете к любому университету XIX века, то увидите перед собой здание со словами «зоология» или «ботаника» на фасаде. Ранее эти дисциплины были очень важны, но сегодня у нас есть, например, биохимия, разительно отличающаяся от того, чем была биология. Существуют дисциплины, которые больше не актуальны, но то, что происходит в связанных с ними зданиях, до сих пор относится к биологии, хотя и в абсолютно новом смысле. Архитектура, так или иначе, осталась прежней: есть факультет архитектуры, и то, что там происходит, фундаментально не отличается от того, что было 150 лет назад. Подобная ситуация в некотором смысле критична, ведь за это время архитектура не эволюционировала столь сильно, как другие области. Думаю, всегда есть необходимость в дизайнерских навыках для решения комплексных задач, потому что сущность архитектуры – именно умение комплексно решать проблемы организации пространства. Архитекторы обладают исключительной способностью находить соответствующие решения и комбинировать знания или интересы различных сторон. 

Будущее неизбежно связано не с проектированием новых зданий, но с различными методами использования существующего пространства, особенно это касается Европы. Мы, критики, должны переосмыслить наши оценочные критерии: не искать удачно спроектированную форму, а обращать внимание на продуманность решения, новый способ использования, интеграции и трансформации того, что было создано ранее. Модернистская, индустриальная идея роста и прогресса, конечно, больше не применима. Нам до сих пор необходимо пространство, однако нам не нужно так много дополнительного пространства, как раньше. Это требует другого отношения со стороны архитекторов. Я оптимистично настроен насчет профессии архитектора, но уверен, что вскоре необходимость в архитекторах-дизайнерах, доминировавших в профессии, исчезнет. На первый план выйдут навыки инженерии, творчество же будет состоять в комбинировании материалов и цветов в пространстве, а не в работе с композицией, формой и материалом.

Ханс Ибелингс – архитектурный критик и историк. Преподает на факультете архитектуры, ландшафта и дизайна имени Джона Дэниелса Университета Торонто, главный редактор и издатель журнала The Architecture Observer. До переезда в Канаду в 2012 году, был главным редактором и издателем журнала A10 New European Architecture, основанного им в 2004 году совместно с графическим дизайнером Арьяном Гротом.

Иллюстрации:

Обложка: Ханс Ибелингс

1 – Формула умного города. Случайное изображение из Интернета строится как наложение телекоммуникационной сетки на архитектуру мегаполиса

2 – BIG и Якоб Ланге. Сфера. Инсталляция на фестивале Burning Man. Невада, 2018 

3 – Superstudio. Обитаемая суперповерхность. Весенняя уборка. 1971

4 – Superstudio. Спасение итальянских исторических городов. 1972

5 – Коллаж для обложки книги «Рост и расползание» Ханса Ибелингса и PARTISANS. 2016

Актуализация красоты в разговоре о современной архитектуре выглядит для неспециалиста довольно странно: кажется, что здание по определению должно быть эстетичным. Как же иначе? Знаток искусств сразу вспомнит и знаменитое определение того, каким следует становиться архитектурному сооружению, данное Витрувием еще в I веке до Р. Х.: полезным, прочным и красивым.

Однако сегодня, действительно, с категорией прекрасного в мире явно не всё в порядке. Самый авторитетный теоретик, приглашенный на TAB, – Грэм Харман из Института архитектуры Южной Калифорнии – ссылается на статью 2017 года Брианны Ренникс и Натана Дж. Робинсона, где выражена обеспокоенность распространением уродства в городах: «Архитектура, производимая современным глобальным капитализмом, вероятно, с наибольшей очевидностью демонстрирует развращение, которое последний привносит в человеческую душу». Впрочем, сам Харман свидетельство Ренникс и Робинсона к концу статьи забывает – и утверждает довольно отвлеченную теорию о красоте как об эстетическом компоненте, полученном из «разрыва (или трещины) между объектом и его свойствами». 

Не будем вдаваться в тонкости рассуждения философа, опирающегося на Аристотеля, Канта и Латура, вернемся к TAB и его содержанию. Кураторская выставка предлагает две эстетические линии, представленные с помощью инсталляций: параметрический дизайн (человек задает исходные параметры, компьютер выстраивает формы) и виртуальная реальность (эклектические интерьеры и природные образы помещены в визуальную среду, доступную только через специальные очки). Собственно архитектура присутствует маргинально.

В результате пафос возвращения красоты в архитектурную практику (куратор Яэль Рейснер предлагает преодолеть табуированность понятия прекрасного среди профессионалов) получает достаточно асимметричное отражение в экспозиции, что, конечно, не может быть случайностью или ошибкой. Просто это те самые «разрыв» и «трещина», о которых пишет Харман.