Сегодняшний восторг по поводу трансформации сельской местности, с ее экспериментальными роботизированными фермерскими хозяйствами, водопроводом, центрами обработки данных и рекламой пикапов, уже не воспринимается просто как антидот против городской суеты и романтично-деревенский формат отдыха, но неизбежно ставит перед городскими обитателями «загородный вопрос»: если система жилой среды, о которой многие так мечтают, теперь подчинена алгоритмам, технологиям и умному инжинирингу, то она становится составной частью сферы урбанистического. Отзываясь на слова Дипеша Чакрабарти, нынешний дискурс задается впросом о том, как архитекторы могут «провинциализировать городское», при этом провинциализируя саму архитектуру (Chakrabarty, 2000). По убеждению Моники Краус, «настало время одеревенщить наше мышление»: «Возможно, самые удаленные места действительно связаны с силами рынка и существуют посредством них, как возможно и то, что мы никогда не были городскими жителями в том смысле, в котором нас представляют урбанисты, рассуждая в категориях главенства неформальных социальных связей, природы, проблем пропитания и наличия средств к существованию, базовых потребностей и многосложных факторов, от коих зависит выживание» (Krause, 2013). Или, говоря словами Сварнабха Гхоша: «Концепт “загородного” (rurality) нельзя считать полностью исчезнувшим или растворившимся – он перестроен в бесконечном спектре подвижных категорий: “более чем сельский” и “менее чем городской”, “более или менее сельский” и “более или менее городской” – изменчивая, колеблющаяся грань между городским и не-городским» (Ghosh, 2017). Действительно, начала взаимно конститутивны, что становится еще более очевидным, если мы посмотрим на то, как посткоронавирусная реальность изменит привычные способы производства: всегда связанные между собой сельская местность и город окажутся соединены и в будущем, и на эту связь проливает свет провокационное увязание городов в «легкомыслии», поддерживаемом сложными, контролируемыми пространствами сельской местности.
Участвуя в этой дискуссии, не уклоняемсся ли мы, урбанисты и архитекторы, обитающие в ожерелье Балтийских стран, в дебрях между Западом и Востоком, от рассмотрения простого общежития в сторону желаний спекулятивного рынка недвижимости, к техногенным утопиям умных городов и наивному урбанизму «городов для людей»? Какова в таком случае судьба «не-городского», если даже самые удаленные места связаны с силами рынка и существуют посредством них? И в частности, как соотносится с этими процессами архитектура?
На протяжении истории сельская местность дополняла городскую в качестве производственного ресурса: в начале XX века архитектура модернизма экспериментировала с формами контрурбанизации и дезурбанизации ради преодоления разделения на городское и сельское. Пример подобного эксперимента – предложение советских дезурбанистов и вовсе свести это разделение на нет, как культурно, так и экономически, путем проектирования дезурбанизированных территорий, стирания различий между городом и сельской местностью посредством адаптации линейной модели индустриальных поселений, смешанных с компактными жилыми единицами, связанными друг с другом инфраструктурой и озеленением. Однако теоретизирования дезурбанистов были прерваны, и кажется, что социалистический эксперимент на Востоке пережил свой взлет и падение, поскольку деревня не поддавалась промышленной коллективизации сельского хозяйства.
В течение долгого времени существование горного дела, добывающей промышленности и других форм индустриальных операций проблематизировало категории «городского» и «загородного». Вопреки ожиданиям, постиндустриальные трансформации на Востоке и Западе лишь усилили, а не смягчили разделение на «городское» и «загородное», актуализировав вопросы и затруднения, связанные с доминированием не-аграрных программ для сельской местности. Коротко говоря, «загородное» проблематизирует «урбоцентричность» как категорию постиндустриального общества.
«Загородное» есть ассамбляж нежелательных способов использования пространства, не вписывающихся в нормирующие рамки технологизированной сельской местности, и в то же время то внешнее, что ее конституирует: центры логистики и обработки данных, свалки, редкие металлодобывающие шахты и, что самое удручающее, никому не нужное население. Дальше мы видим картины круглосуточно подсвечиваемых ландшафтов, созданных с помощью умной технократической архитектуры, принадлежащие одному из крупнейших производителей топливных гранул в Европе и вместе с тем одному из самых крупных независимых поставщиков возобновляемой энергии в регионе Балтийского моря. Подобные производства для меня знак, когда я возвращаюсь в свой загородный дом, и хорошее напоминание, какие глобальные силы в действительности меняют опустевшую глубинку, обезлюдевшие и пришедшие в упадок поселения в Южной Эстонии.
В последнее время велись разговоры о разделении Эстонии на две зоны: более развитый уезд Харью близ столицы и другую часть, которую необходимо поддерживать при помощи финансирования соседствующих с Таллином областей Европейским союзом. Но что делал бы Таллин как отдельный город-государство, если бы не было этой второй части Эстонии? Масштабная инфраструктура и добыча полезных ископаемых на задворках столицы заставляют меня задуматься о том, куда же исчезнут индустриальные процессы, происходящие на таллинском побережье. Куда их переместят ради расчистки территории для блестящего постиндустриального будущего, окруженного бывшей промзоной и диким городом? С какого рода замещением и конфликтами придется столкнуться грядущим здешним обитателям, заплатившим за тишину и безмятежность прибрежной жизни, лишенной городских пробок?
Мой риторический вопрос звучит следующим образом: может ли категория «загородного» восприниматься как соконститутивная по отношению к городскому, но в то же время его превосходящая? Является ли город окраиной сельской местности?
Кто-то может возразить, что стремительные процессы урбанизации и субурбанизации в странах Балтии оказывают гораздо большее давление на локальные сообщества, чем просто миграция населения или низкий уровень рождаемости на государственном уровне. В результате в нестабильных балтийских сообществах наблюдается депопуляция, люди теряют работу, а сфера услуг исчезает; все это происходит с различной скоростью, обусловленной местом проживания и размером сообществ. Более мелкие сообщества, удаленные от центра, сократятся, скорее всего, еще быстрее. Оставшееся население, не превратившееся в обитателей пригородов, ежедневно отправляющихся на работу в мегаполис, и «жителей выходного дня», населяющих полувакантные дома небольших городков и циркулирующих внутри устаревших общественных пространств, зажато в своих любимых, но подвергшихся субъективной стигматизации домах на окраине – в недвижимости, ценность которой объективно улетучивается. Что же эта драма загородной жизни значит для города? И в первую очередь, корректно ли вообще ставить вопрос таким образом?
Я приведу две дискуссионные точки зрения, связанные с диалектикой «городского» и «загородного» в рамках развития небольших городов и основанные на моих наблюдениях во время работы с сообществами среднего размера и консультациях с эстонскими социологами.
1. Пределы соревновательности
Излюбленные принципы эстонской региональной политики можно свести к соревновательной способности отдельных субъектов и инновационности, которые стали ориентиром для многих загородных территорий и небольших городов, искавших пути поддержки локального развития в глобальном мире. С учетом снижающейся значимости аграрного сектора и тяжелой промышленности стратегия, финансируемая Европейским союзом с начала 2000-х годов (например, программа LEADER), заключалась в диверсификации загородной экономики. В результате применялись имиджевые стратегии, ориентированные на инвестиционный эффект в сфере туристического капитализма, брендирования территорий, локального маркетинга. Но раскручивающаяся вниз спираль постсоциалистического сокращения в маленьких эстонских городах и сельской местности также свидетельствуют об ухудшении образа «загородного», который исторически всегда был скорее позитивным благодаря эстонской идентичности, у которой крестьянские корни. Сегодня сельская местность и небольшие города всё меньше ассоциируются с аграрной культурой, становясь центрами отдыха и туристического потребления. В то время как эти корреляции питают механизмы внутреннего маркетинга идеализированной загородной жизни и природы, привлекающие посетителей и покупателей вторичной недвижимости, постсоциалистическая реальность небольших городов манифестируется через представления, приравнивающие сельскую местность к периферии (Pluschke-Altof, 2017). Это заставляет меня задуматься, не было ли такое интенсивное и хорошо профинансированное продвижение сельской местности контрпродуктивным; оно не вкладывало средства в удовлетворение реальных потребностей и лечение больных мест, но скорее породило дискуссию, которая стигматизирует периферию как недоразвитую и депрессивную, пренебрегая тем фактом, что наличие периферии, в конце концов, привилегия городских центров. Противоречивым примером влияния этой двойственной политики на общественное пространство можно считать создание «велосипедных шоссе», соединивших сельские, более сельские и более чем сельские местности в 2000-х годах.
Источником финансирования строительства подобных дорог стали инвестиции Европейского союза. Эти длинные заасфальтированные прямые линии проложены для пропаганды альтернативных способов безопасного передвижения из точки А в точку Б, а также для улучшения здоровья населения. Дороги, идущие вдоль главных государственных трасс, проходят через исторические центры небольших городов, остававшихся нетронутыми на протяжении свыше 50 лет, и не всегда органично дополняют их пространственную структуру, ландшафт улиц и линию фасадов. Оказавшись в деревнях, они красноречиво-равнодушно не останавливаются и не замедляют темп, проходя через улицы, предназначенные для различных возрастных групп. Полагаю, подобные решения могли бы стать инновационными и структурно связующими элементами, вертикальными узлами, представленными в многочисленных версиях – в зависимости от расположения в тех или иных уголках разрозненной сельской местности, приходящими на смену стандартным планировочным приемам, реализация которых обусловлена финансовыми схемами.
2. Хватает ли компетентности в решении городских вопросов
В Эстонии часто обсуждается компетентность местных муниципалитетов в сферах архитектуры и градостроительства, особенно ее нехватка или неравномерное распределение. В соответствии с недавней административной реформой должно было появиться больше бюджетных средств для найма значительного количества сотрудников, что связано с ростом численности населения и налоговыми поступлениями каждого муниципалитета. Вероятнее всего, малонаселенные территории с сокращающимся количеством жителей станут привлекать к работе лишь одного специалиста, ответственного за площади, превышающие размер одного муниципалитета (к примеру, на одного специалиста будет приходиться территория с 10 тысячами жителей).
С экономической точки зрения это очень выгодная ситуация, если учитывать лишь планирование рабочей нагрузки. Но как насчет недостатков тех специалистов, которые работают с колес и имеют еще меньше доступа к потребностям и особенностям ситуации на местах, что символически обесценивает их вклад? Какова в таком случае роль местного сообщества в процессе проектирования? И какую роль здесь играют архитекторы и их навыки работы с удаленными территориями?
У меня возникают сильные сомнения, что сегодняшние компетенции, связанные с закупками и знанием локальной специфики, способны в различных уголках загородного (не-городского) царства породить мысль о трансформации этих более чем сельских, маленьких и унылых городов в воображаемое место отдыха от городской суеты, в место, схожее с городом, где некапиталистические идеалы самореализации и сообщества с тесными личными контактами всё еще могут быть воплощены в жизнь. Какие формы и типологии уже увековечили сельскую идиллию и какие из них могут работать на благо реальных, а не воображаемых аспектов загородного?
Перефразируя слова Коула Роскама, можем ли мы «примирить наши импульсы, направленные на переосмысление и переизобретение пространства, с пониманием того, что мы сами прочим себя во влиятельные носители новых практик, форм и вкусов, которые автоматически изменяют внешний вид сельской местности, границы ее существования и поведенческие паттерны. Стандартных режимов и средств, благодаря которым эта дисциплина исторически оказывала влияние на загородную сферу, более недостаточно. Архитекторы не должны выделять сельскую местность как пространство, нуждающееся в более урбанистической форме и структуре; им следует примириться с реальностью, где именно городское нуждалось в загородном, неутомимо и неустойчиво обеспечивающем наши индустриализированные ландшафты едой, водой и необходимой для существования энергией»? (Roskam, 2016) Я не буду говорить, что все муниципалитеты испытывают острую нехватку соответствующих компетенций, но определенно есть необходимость в лучшем понимании того, что содержит в себе не-городское.
В качестве иллюстраций использованы работы из фотопроекта Maschinenwerke (2019–2020) эстонского архитектора Отта Кадарика. См.: kodarik.com