#35 Исход

Тема: Исход
Год: 2020
ISSN: 1994-9367
Язык: Русский

Один из самых авторитетных критиков мегаполиса Фрэнк Ллойд Райт писал: «По логике полета город должен исчезнуть. По логике всеобщей электрификации город везде и нигде» (1932). Прошлый выпуск нашего журнала коснулся темы «умного города» как тотального ландшафта подключенности и систематизации. 2020-й стал годом проверки достигнутого уровня интеграции (кстати, последнюю Райт определяет так: «всеобщее уравнивание при подчеркивании  индивидуальности») человечества. Пандемия испытала глобальный город, внезапно лишив нас уже ставшего привычным комфорта: закрылись границы, мы начали носить маски и перчатки, а кое-где даже ходить на прогулки по расписанию. Слежка сделалась по-оруэлловски вездесущей. Биовласть обрушилась на нас, штрафуя за нарушения самоизоляции, заставляя отчитываться искусственному интеллекту буквально за каждый шаг. В то же время человечество с беспрецедентной интенсивностью прибегло к Интернету, фактически сделав общение онлайн главным, а живое – второстепенным. И хотя летом мы отчасти вернулись к нормальной жизни, понятно, что так, как раньше, уже не будет. 

В номере

Короткий прыжок в сельские заросли

Сегодняшний восторг по поводу трансформации сельской местности, с ее экспериментальными роботизированными фермерскими хозяйствами, водопроводом, центрами обработки данных и рекламой пикапов , уже не воспринимается просто как антидот против городской суеты и романтично-деревенский формат отдыха, но неизбежно ставит перед городскими обитателями «загородный вопрос»: если система жилой среды, о которой многие так мечтают, теперь подчинена алгоритмам, технологиям и умному инжинирингу, то она становится составной частью сферы урбанистического.

Текст: Кейти Клявин

Сегодняшний восторг по поводу трансформации сельской местности, с ее экспериментальными роботизированными фермерскими хозяйствами, водопроводом, центрами обработки данных и рекламой пикапов, уже не воспринимается просто как антидот против городской суеты и романтично-деревенский формат отдыха, но неизбежно ставит перед городскими обитателями «загородный вопрос»: если система жилой среды, о которой многие так мечтают, теперь подчинена алгоритмам, технологиям и умному инжинирингу, то она становится составной частью сферы урбанистического. Отзываясь на слова Дипеша Чакрабарти, нынешний дискурс задается впросом о том, как архитекторы могут «провинциализировать городское», при этом провинциализируя саму архитектуру (Chakrabarty, 2000). По убеждению Моники Краус, «настало время одеревенщить наше мышление»: «Возможно, самые удаленные места действительно связаны с силами рынка и существуют посредством них, как возможно и то, что мы никогда не были городскими жителями в том смысле, в котором нас представляют урбанисты, рассуждая в категориях главенства неформальных социальных связей, природы, проблем пропитания и наличия средств к существованию, базовых потребностей и многосложных факторов, от коих зависит выживание» (Krause, 2013). Или, говоря словами Сварнабха Гхоша: «Концепт “загородного” (rurality) нельзя считать полностью исчезнувшим или растворившимся – он перестроен в бесконечном спектре подвижных категорий: “более чем сельский” и “менее чем городской”, “более или менее сельский” и “более или менее городской” – изменчивая, колеблющаяся грань между городским и не-городским» (Ghosh, 2017). Действительно, начала взаимно конститутивны, что становится еще более очевидным, если мы посмотрим на то, как посткоронавирусная реальность изменит привычные способы производства: всегда связанные между собой сельская местность и город окажутся соединены и в будущем, и на эту связь проливает свет провокационное увязание городов в «легкомыслии», поддерживаемом сложными, контролируемыми пространствами сельской местности.

Участвуя в этой дискуссии, не уклоняемсся ли мы, урбанисты и архитекторы, обитающие в ожерелье Балтийских стран, в дебрях между Западом и Востоком, от рассмотрения простого общежития в сторону желаний спекулятивного рынка недвижимости, к техногенным утопиям умных городов и наивному урбанизму «городов для людей»? Какова в таком случае судьба «не-городского», если даже самые удаленные места связаны с силами рынка и существуют посредством них? И в частности, как соотносится с этими процессами архитектура?

На протяжении истории сельская местность дополняла городскую в качестве производственного ресурса: в начале XX века архитектура модернизма экспериментировала с формами контрурбанизации и дезурбанизации ради преодоления разделения на городское и сельское. Пример подобного эксперимента – предложение советских дезурбанистов и вовсе свести это разделение на нет, как культурно, так и экономически, путем проектирования дезурбанизированных территорий, стирания различий между городом и сельской местностью посредством адаптации линейной модели индустриальных поселений, смешанных с компактными жилыми единицами, связанными друг с другом инфраструктурой и озеленением. Однако теоретизирования дезурбанистов были прерваны, и кажется, что социалистический эксперимент на Востоке пережил свой взлет и падение, поскольку деревня не поддавалась промышленной коллективизации сельского хозяйства.

В течение долгого времени существование горного дела, добывающей промышленности и других форм индустриальных операций проблематизировало категории «городского» и «загородного». Вопреки ожиданиям, постиндустриальные трансформации на Востоке и Западе лишь усилили, а не смягчили разделение на «городское» и «загородное», актуализировав вопросы и затруднения, связанные с доминированием не-аграрных программ для сельской местности. Коротко говоря, «загородное» проблематизирует «урбоцентричность» как категорию постиндустриального общества. 

«Загородное» есть ассамбляж нежелательных способов использования пространства, не вписывающихся в нормирующие рамки технологизированной сельской местности, и в то же время то внешнее, что ее конституирует: центры логистики и обработки данных, свалки, редкие металлодобывающие шахты и, что самое удручающее, никому не нужное население. Дальше мы видим картины круглосуточно подсвечиваемых ландшафтов, созданных с помощью умной технократической архитектуры, принадлежащие одному из крупнейших производителей топливных гранул в Европе и вместе с тем одному из самых крупных независимых поставщиков возобновляемой энергии в регионе Балтийского моря. Подобные производства для меня знак, когда я возвращаюсь в свой загородный дом, и хорошее напоминание, какие глобальные силы в действительности меняют опустевшую глубинку, обезлюдевшие и пришедшие в упадок поселения в Южной Эстонии. 

В последнее время велись разговоры о разделении Эстонии на две зоны: более развитый уезд Харью близ столицы и другую часть, которую необходимо поддерживать при помощи финансирования соседствующих с Таллином областей Европейским союзом. Но что делал бы Таллин как отдельный город-государство, если бы не было этой второй части Эстонии? Масштабная инфраструктура и добыча полезных ископаемых на задворках столицы заставляют меня задуматься о том, куда же исчезнут индустриальные процессы, происходящие на таллинском побережье. Куда их переместят ради расчистки территории для блестящего постиндустриального будущего, окруженного бывшей промзоной и диким городом? С какого рода замещением и конфликтами придется столкнуться грядущим здешним обитателям, заплатившим за тишину и безмятежность прибрежной жизни, лишенной городских пробок?

Мой риторический вопрос звучит следующим образом: может ли категория «загородного» восприниматься как соконститутивная по отношению к городскому, но в то же время его превосходящая? Является ли город окраиной сельской местности? 

Кто-то может возразить, что стремительные процессы урбанизации и субурбанизации в странах Балтии оказывают гораздо большее давление на локальные сообщества, чем просто миграция населения или низкий уровень рождаемости на государственном уровне. В результате в нестабильных балтийских сообществах наблюдается депопуляция, люди теряют работу, а сфера услуг исчезает; все это происходит с различной скоростью, обусловленной местом проживания и размером сообществ. Более мелкие сообщества, удаленные от центра, сократятся, скорее всего, еще быстрее. Оставшееся население, не превратившееся в обитателей пригородов, ежедневно отправляющихся на работу в мегаполис, и «жителей выходного дня», населяющих полувакантные дома небольших городков и циркулирующих внутри устаревших общественных пространств, зажато в своих любимых, но подвергшихся субъективной стигматизации домах на окраине – в недвижимости, ценность которой объективно улетучивается. Что же эта драма загородной жизни значит для города? И в первую очередь, корректно ли вообще ставить вопрос таким образом?

Я приведу две дискуссионные точки зрения, связанные с диалектикой «городского» и «загородного» в рамках развития небольших городов и основанные на моих наблюдениях во время работы с сообществами среднего размера и консультациях с эстонскими социологами.


1. Пределы соревновательности

Излюбленные принципы эстонской региональной политики можно свести к соревновательной способности отдельных субъектов и инновационности, которые стали ориентиром для многих загородных территорий и небольших городов, искавших пути поддержки локального развития в глобальном мире. С учетом снижающейся значимости аграрного сектора и тяжелой промышленности стратегия, финансируемая Европейским союзом с начала 2000-х годов (например, программа LEADER), заключалась в диверсификации загородной экономики. В результате применялись имиджевые стратегии, ориентированные на инвестиционный эффект в сфере туристического капитализма, брендирования территорий, локального маркетинга. Но раскручивающаяся вниз спираль постсоциалистического сокращения в маленьких эстонских городах и сельской местности также свидетельствуют об ухудшении образа «загородного», который исторически всегда был скорее позитивным благодаря эстонской идентичности, у которой крестьянские корни. Сегодня сельская местность и небольшие города всё меньше ассоциируются с аграрной культурой, становясь центрами отдыха и туристического потребления. В то время как эти корреляции питают механизмы внутреннего маркетинга идеализированной загородной жизни и природы, привлекающие посетителей и покупателей вторичной недвижимости, постсоциалистическая реальность небольших городов манифестируется через представления, приравнивающие сельскую местность к периферии (Pluschke-Altof, 2017). Это заставляет меня задуматься, не было ли такое интенсивное и хорошо профинансированное продвижение сельской местности контрпродуктивным; оно не вкладывало средства в удовлетворение реальных потребностей и лечение больных мест, но скорее породило дискуссию, которая стигматизирует периферию как недоразвитую и депрессивную, пренебрегая тем фактом, что наличие периферии, в конце концов, привилегия городских центров. Противоречивым примером влияния этой двойственной политики на общественное пространство можно считать создание «велосипедных шоссе», соединивших сельские, более сельские и более чем сельские местности в 2000-х годах. 

Источником финансирования строительства подобных дорог стали инвестиции Европейского союза. Эти длинные заасфальтированные прямые линии проложены для пропаганды альтернативных способов безопасного передвижения из точки А в точку Б, а также для улучшения здоровья населения. Дороги, идущие вдоль главных государственных трасс, проходят через исторические центры небольших городов, остававшихся нетронутыми на протяжении свыше 50 лет, и не всегда органично дополняют их пространственную структуру, ландшафт улиц и линию фасадов. Оказавшись в деревнях, они красноречиво-равнодушно не останавливаются и не замедляют темп, проходя через улицы, предназначенные для различных возрастных групп. Полагаю, подобные решения могли бы стать инновационными и структурно связующими элементами, вертикальными узлами, представленными в многочисленных версиях – в зависимости от расположения в тех или иных уголках разрозненной сельской местности, приходящими на смену стандартным планировочным приемам, реализация которых обусловлена финансовыми схемами.

2. Хватает ли компетентности в решении городских вопросов

В Эстонии часто обсуждается компетентность местных муниципалитетов в сферах архитектуры и градостроительства, особенно ее нехватка или неравномерное распределение. В соответствии с недавней административной реформой должно было появиться больше бюджетных средств для найма значительного количества сотрудников, что связано с ростом численности населения и налоговыми поступлениями каждого муниципалитета. Вероятнее всего, малонаселенные территории с сокращающимся количеством жителей станут привлекать к работе лишь одного специалиста, ответственного за площади, превышающие размер одного муниципалитета (к примеру, на одного специалиста будет приходиться территория с 10 тысячами жителей). 

С экономической точки зрения это очень выгодная ситуация, если учитывать лишь планирование рабочей нагрузки. Но как насчет недостатков тех специалистов, которые работают с колес и имеют еще меньше доступа к потребностям и особенностям ситуации на местах, что символически обесценивает их вклад? Какова в таком случае роль местного сообщества в процессе проектирования? И какую роль здесь играют архитекторы и их навыки работы с удаленными территориями?

У меня возникают сильные сомнения, что сегодняшние компетенции, связанные с закупками и знанием локальной специфики, способны в различных уголках загородного (не-городского) царства породить мысль о трансформации этих более чем сельских, маленьких и унылых городов в воображаемое место отдыха от городской суеты, в место, схожее с городом, где некапиталистические идеалы самореализации и сообщества с тесными личными контактами всё еще могут быть воплощены в жизнь. Какие формы и типологии уже увековечили сельскую идиллию и какие из них могут работать на благо реальных, а не воображаемых аспектов загородного?

Перефразируя слова Коула Роскама, можем ли мы «примирить наши импульсы, направленные на переосмысление и переизобретение пространства, с пониманием того, что мы сами прочим себя во влиятельные носители новых практик, форм и вкусов, которые автоматически изменяют внешний вид сельской местности, границы ее существования и поведенческие паттерны. Стандартных режимов и средств, благодаря которым эта дисциплина исторически оказывала влияние на загородную сферу, более недостаточно. Архитекторы не должны выделять сельскую местность как пространство, нуждающееся в более урбанистической форме и структуре; им следует примириться с реальностью, где именно городское нуждалось в загородном, неутомимо и неустойчиво обеспечивающем наши индустриализированные ландшафты едой, водой и необходимой для существования энергией»? (Roskam, 2016) Я не буду говорить, что все муниципалитеты испытывают острую нехватку соответствующих компетенций, но определенно есть необходимость в лучшем понимании того, что содержит в себе не-городское.

В качестве иллюстраций использованы работы из фотопроекта Maschinenwerke (2019–2020) эстонского архитектора Отта Кадарика. См.: kodarik.com

«Мы рассказываем городу про город». Интервью с Екатериной Манжула и Елизаветой Гречухиной

В Ленинградской области создан Центр компетенций – организация, которая призвана продвигать концепцию комфортного городского пространства и способствовать улучшению среды малых населенных пунктов, окружающих Петербург. Мы поговорили с руководителями новой институции, чтобы выяснить, как будет развиваться регион и чем пространство вне мегаполиса сможет переманить избалованного горожанина.

Текст: Владимир Фролов

Расскажите о Центре компетенций. Кто его создал и зачем?

Екатерина Манжула: Центр компетенций создан по распоряжению Минстроя Российской Федерации. Такие центры организуются во всех регионах страны. Сейчас их 55. Будет еще больше. Мы, к сожалению, не входили в первую волну. Нас опередили Нижегородская область, Ижевск, Удмуртия, Казань. ЦК – разные по юридической форме: фонд, кафедра при университете, ООО, которое выполняет задачи на подряде. В Московской области вообще есть Министерство благоустройства, и один из его отделов выполняет функции ЦК. 

Какова наша задача? С 2017 года у Минстроя есть программа «Комфортная городская среда». Необходимо было поднять качество ее реализации на местах, так как ее выполнение не шло на должном уровне. В результате и было решено создать ЦК.

Откуда возникла сама форма центров? Может быть, в основе какие-то западные образцы?

Е.М.: Нет, идея центров принадлежит [урбанисту] Ирине Ирбитской. Она предложила ее в Минстрое, и спустя какое-то время этой идеей воспользовались.
Елизавета Гречухина: Были ориентиры в самой России. К примеру, уже долгое время в Казани шла комплексная работа по улучшению среды всего региона. Много средовых проектов было сделано на хорошем уровне. То же самое в Нижегородской области, где уже наличествовал подобный центр. И было принято решение актуализировать успешный подход для всей России.

Какова основная функция ЦК?

Е.Г.: Основное – коммуникация между администрацией и жителями. Всегда остро стоял вопрос: администрация делает не то, что нужно жителям. Поэтому первая наша функция – выстраивание связей: проведение сессий соучаствующего проектирования с гражданами, поиск точек роста в городе. В целом – выстраивание стратегии развития. Создание каркаса общественных пространств вместо не связанных между собой «заплаток» на теле города, как это было ранее. Работа ведется системно, последовательно, что позволяет достигнуть цельности.
Е. М.: Мы стремимся устранить не только провалы в отношениях администрации с жителями, но и проблему недостатка компетенций на местах. Локальные администрации завалены другой бюрократической работой, у них нет времени подумать о стратегии развития территорий. И мы играем экспертную роль и привлекаем профессионалов к работе над проектами.

Но в итоге получается, что вы еще одна бюрократическая структура. Это не усложняет систему?

Е.М.: Нет, наша задача – сделать работу с муниципалитетами максимально не бюрократической. Конечно, мы, как любое отчитывающееся за государственные деньги учреждение, просим администрацию прислать письмо с просьбой оказать помощь в работе с территорией. Но больше уже писать не надо. Мы отвечаем на письмо и начинаем действовать.

У ЦК, насколько я понимаю, есть возможность привлекать дополнительное финансирование к проектам. То есть вы не просто помогаете эффективно потратить деньги территорий, но можете оптимизировать затраты местной власти за счет иных источников?

Е.М.: Да, и Минстрой уже сейчас перед ЦК ставит задачи по синхронизации [бюджетирования]. Прежде всего, мы должны работать через всероссийские конкурсы. Мы готовим проекты вместе с городами, выигрываем конкурсы и привлекаем [федеральные] средства. В этом году мы привлекли 180 миллионов рублей – достаточно значимую сумму. Иногда мы заводим на территорию бизнес, ищем дополнительные инвестиции в регион и муниципалитет. Но мы это делаем только в привязке к благоустройству, не касаясь сфер сельского хозяйства, капитального строительства и т. п.

В связи с эпидемией сегодня произошла неожиданная реактуализация загородных территорий, что ранее казалось совершенно невозможным. Долгосрочен ли, по вашему мнению, процесс движения петербуржцев за город, прежде всего в Ленобласть?

 
Е.Г.: В принципе, много людей работает в Петербурге, а живет в Ленобласти. Они каждый день совершают передвижения, но сейчас стало ясно, что можно продолжать трудиться, оставаясь дома.

Вообще, зачем Минстрой упирает на развитие малых городов? Не потому, что им некуда деньги вкладывать, а потому, что они пытаются замедлить укрупнение городов. Для этого необходимо сделать малые города лучше, дабы часть населения их не покидала. Наша цель – рассредоточить людей, сделать так, чтобы тот, кто вырос в Сясьстрое, отучился и остался там. Чтобы молодежь была довольна на месте и не стремилась в Петербург.

Вы начали работать с городской средой в Ленобласти недавно. Как бы вы охарактеризовали ее состояние? И какие инструменты вы планируете использовать для удержания жителей на местах? 

Е.М.: Развитие в регионе очень неравномерное. Территории, на которых есть градообразующие предприятия, и те, что расположены поблизости от Петербурга или обладают историческими достопримечательностями, – в лучшем положении. На тех территориях, что находятся в удалении, и тех, где предприятия не работают активно, процесс развития идет очень медленно. Мы это видим, допустим, в Ивангороде. Исторический компонент есть, но нет сильных предприятий. Город закрытый, приграничный. Экономика вялая. В Сясьстрое есть большое предприятие, но оно слабое, поэтому город начинает затухать. Шлиссельбург, несмотря на то что он очень близко к Петербургу и рядом крепость Орешек, тоже замирает. А вот Гатчина, Тихвин, Кириши, Волхов активно развиваются, так как у них есть точки, на которые они могут опереться.
Е.Г.: Чем дальше отъезжаешь от Петербурга, тем сильнее чувствуется отставание в развитии инфраструктуры. Если мы говорим о точках роста, то выстраивание системы креативных индустрий и кластеров будет возвращать людей. Условно, был завод – нет завода, а где все люди, которые там работали? Нужно понимать, чем они занимаются, и развивать [постиндустриальные форматы экономики]. Многие говорят, что будущее за креативными индустриями. Люди собираются в сообщества и производят продукт, находя сбыт, например, в туристической сфере.
Е.М.: Конечно, всю Ленобласть креативными индустриями мы наполнить не сможем. Нужно взаимодействие с Комитетом по экономике, надо привлекать инвесторов. Благоустройство можно сделать любое, но если нет экономики, нет предприятий, то каким бы прекрасным оно ни было, ничего не сработает.


Насколько велик потенциал туристического сектора в регионе?

Е.Г.: У каждого города своя индивидуальность, которую мы должны выявить. Где-то она на поверхности, где-то необходимы рекомендации по работе с ней. Условно говоря, есть поселок Коммунар – это близко к Питеру, люди туда уезжают, потому что дешевле жилье, и вообще: «отъехал немного – и деревня». Там мы упираем на молодую семью. Ивангород – другое дело: тут – туризм внешний и внутренний.
Е.М.: Мы можем подсказать что-то администрации. Допустим, в Лебяжьем прекрасное положение на активной трассе к Сосновому Бору, это единственный пятачок, где приличная инфраструктура «остановиться поесть», плюс наличие чистых пляжей, лебедей, за которыми там можно наблюдать, есть источники с водой, за которой ездят аж из Питера. Но даже если местные знают, что у них все это есть, они не всегда могут сложить информацию в систему, подчеркнуть нужное – так, чтобы в результате зарабатывать.
Е.Г.: Мы рассказываем городу про город. Обладая видением и опытом, мы говорим о том, во что лучше инвестировать.
Е.М.: Работаем с муниципалитетами обычно так: нам либо звонят оттуда, либо приходит указ сверху. Мы приезжаем на место. У нас есть антрополог, она осматривает территорию. Пока проводятся исследование и опрос жителей в неформальном виде, мы беседуем с администрацией. Нам рассказывают о городе, показывают локации, которые уже сделали или хотят сделать точками притяжения. После мы обсуждаем полученные данные и решаем, куда дальше двигаться и какие точки мы рекомендовали бы развивать в первую очередь. Мы консультируем, но не указываем, что делать. Часто нам говорят: «Вы же площадки устанавливаете, цветочки сажаете. Сюда детскую площадку, и тут велодорожки не забудьте». Но это не так!

Благоустройство сегодня часто оборачивается стандартизацией. Один и тот же дизайн фактически применяется для любого места, что может привести к утрате локальной специфики. Стремитесь ли вы избежать подобных эффектов?

Е.М.: У нас логика такая: если, допустим, город построен в советское время, то никакого «английского стиля в архитектуре» [историзма] быть не должно. Нужно брать скандинавское направление – простые материалы (дерево, металл, камень), чтобы не возникло диссонанса. Если же застройка классическая, то мы стараемся найти нейтральные решения, дабы не перегружать среду. Мы ориентируемся на контекст в городе.
Е.Г.: В администрациях порой хотят «сделать уютненько». Сотрудники там начитались журналов об интерьере, но нельзя мыслить категорией «уютненько» в масштабах городской площади. Тут совсем другие цели и задачи. Потому мы и говорим о нехватке компетенций на местах.

Помню, как однажды мы приехали проводить мероприятие в библиотеку Аалто в Выборге. Интерьер был еще не вполне готов после реставрации, и сотрудники постарались его немного украсить, положив всюду богато орнаментированные скатерти и поставив цветочки. Казалось бы, китч… И в то же время удивительный и даже милый по-своему контраст.

Е.Г.: Можно сказать, что это ключевой момент. У людей есть свое видение. Они мечтают о чем-то и эту мечту приносят нам: «Мы хотим вот такой фонарик и такую лавку». Мы отвечаем, что, конечно, здесь исторический город, но «вы же не ходите в камзолах, не ездите на карете». Почему мы должны дальше продолжать пародию? У вас есть настоящая, цельная история. Мы живем в определенную эпоху, и это тоже история. Мы не считаем, что нужно создавать диссонансы, но мы говорим: «Давайте будем честными сами с собой и станем рассказывать свою историю, не воспроизводя то, чего нет». Надо пользоваться другим архитектурным языком. 

В Новой Ладоге мы делаем проект с бюро «ХВОЯ» и пытаемся выстроить диалог с местными жителями. Там сохранился особый купеческий уклад, все про всех знают, их соцсети – общение на улице. Естественно, они переживают, и мы объясняем, что суть благоустройства не в лавочке и фонаре, а в том, как туристы и они сами проживают здесь историю, какие процессы происходят сегодня, каково предназначение того или иного пространства. С жителями нужно обговаривать проблемы территории, функциональное зонирование, сценарное наполнение, но главное – не скатиться до обсуждения лавок.

Тем не менее библиотекарши не случайно украшали минимализм Аалто узорчатыми скатертями. Мы – представители другой культуры, отличной от скандинавской, чья эстетика определяется протестантизмом. Впрочем, верю, что «ХВОЯ» работает достаточно тонко и может найти правильные ходы в процессе актуализации территорий…

Е.Г.: Архитектура, на самом деле, вишенка на торте в проекте развития территории. Конечно, я переживаю о том, как выстроить отношения с жителями, и о том, как архитекторы будут с ними общаться, но сотрудники «ХВОИ» очень деликатны. Важно, что у нас есть ресурс петербургской школы: СПбГАСУ, Академия художеств, Лесотехнический университет. Когда мы приезжаем на тот же конкурс «Малые города», видно, что уровень проектов по сравнению с тем, что было вначале (когда чуть ли не сам глава муниципалитета мог нарисовать проект и вез его защищать), поднялся.
Е.М.: Наша задача – улучшить положение в Ленобласти. Раньше мы не дотягивали, ни с чем не выстреливали на конкурсах… А теперь даже Минстрой говорит: «Слава Богу, Ленобласть включилась в программу».

Ваш центр занимается благоустройством, общественными пространствами, но не архитектурой зданий. И все-таки какие-то публичные функции должны собираться под крышей, среда ведь не делится строго на внутреннюю и внешнюю.

Е.М.: Тут не наши полномочия, мы на строительство деньги тратить не можем, однако, разумеется, опосредованно работаем с темой архитектуры. Например, развивая Ивангород, мы понимаем, что там нужны и хостелы, и арт-резиденции, и информационно-культурные центры, которые будут рассчитаны не только на зарубежных гостей, но и на внутренних туристов. Тогда нам нужно найти людей с концепцией, помочь им реализовать проект, однако мы не сможем дать деньги на строительство.

В России до революции главным общественным зданием любого поселения была церковь. После 1917 года – сельский клуб, изба-читальня или ДК. Во второй половине ХХ века это, наверное, кинотеатр. А что нужно территории сейчас? Или уже нет какой-то одной темы, типологии?

Е.М.: Нет одной темы. Зависит от людей, от их запросов и потребностей. Где-то до сих пор остается кинотеатр, в другом месте хотят коворкинг – с компьютерами и возможностью пообщаться. Где-то нужны пространства для молодежи: кафе, боулинг. Кому-то достаточно лавочек, а кому-то необходимы особые функции. Может быть, эффективен и просто магазин. Например, в Новой Ладоге сердце, которое мы пытаемся оживить, – это Гостиный Двор; там есть инвесторы, желающие сделать коммерческую точку с общественным пространством. Переживают реконструкцию и кинотеатры. Их модернизируют и привносят туда новые функции.
Е.Г.: Все смотрят новости, читают про «Севкабель Порт», про столичные креативные пространства. И тоже такое хотят. В каждом городе есть территории, схожие по характеристикам. Конечно, нужно думать, чем их насыщать. Я работала в команде по бывшему молокозаводу в Гатчине. Там остались пустые помещения в центре города, и надо было думать, что с ними делать, как их оживить. Нужно показывать примеры, рассказывать собственнику о способах перепрофилирования. Сделать что-то похожее на Дом культуры, где человек может чувствовать себя комфортно в любое время. Просто приятное место, где молодежь ощущает себя свободной. Таких пространств не хватает.

Говоря о работе с идентичностью места, нельзя обойти стороной вопрос сохранения архитектурного наследия. Порой возникает впечатление, что, к примеру, деревянная застройка уничтожается последовательно и повсеместно. Возможно, тут есть интересы инвесторов. Между тем именно в старых зданиях – культурный капитал, без которого развить территорию будет гораздо сложнее. Может ли ваша организация повлиять на такое положение дел?

Е.Г.: Если мы говорим о том, как работает с проблемой сохранения наследия страна в целом, то, на мой взгляд, мы зашли в тупик. Возьмем деревянный дом. Как только из него выехали люди, туда может залезть бомж. Если там никого – может случиться пожар. Когда нет хозяина, объект быстро приходит в негодность. Найти инвесторов, которые предприняли бы ряд действий, чтобы оживить его, – сложно, поскольку нет системы поддержки таких проектов. С этим нужно работать стратегически. Формировать понятные юридические и финансовые схемы для того, чтобы заводить в такие объекты бизнес. Сейчас, когда приходит заинтересованный человек, ему не ясно, сколько времени, денег и сил потребуется, чтобы что-то сделать с подобным зданием. 

Ты говоришь «идентичность». Здесь нужно понимать, как эти дома будут работать на город. ЮНЕСКО в 2009 году разработало стратегию управления территориями и их сохранения. Там есть много соответствующих пунктов. В России ее не приняли, но все же нам нужно подробнее разобраться с ней и выстраивать собственную стратегию управления. Не восстановления, не реконструкции, не расцветания, а управления территорией. За этим – будущее. Нужно работать с наследием, рассказывать о нем. Нужно, чтобы в Комитете по культуре был человек, который бы разбирался в вопросе. К сожалению, у нас этого нет – и все решается очень ситуативно. Есть хорошие примеры в Томске, Зарайске. Есть случаи, когда объекты оживают, в них приходит бизнес. Возникают кафе, барбершопы, хостелы, и сохраняется идентичность места. Однако в целом ситуация скорее плачевная, нежели позитивная. В рамках программы «Архитекторы РФ» многие ребята (в Краснодаре, например) заинтересовались темой, обсуждали ее, но пока что работающих решений не так-то много. 

Е.М.: Мы часто сталкиваемся с тем, что Комитет по культуре, который ответственен за сохранение и реставрацию старых зданий, надеется на нас. Если мы осуществим благоустройство, привлечем к территории внимание, тогда пойдет приказ о выделении денег на реставрацию. Когда мы что-то сделаем, они приспосабливаются.
Е.Г.: Обваливающиеся здания – это проблема, которую надо решать. Не нужно выстраивать систему запретов для частного бизнеса, нужно их снимать. Здесь важно выступать с инициативой по внесению изменений в законодательство, потому что чем дальше, тем ближе мы в ситуации с наследием к точке невозврата.

Екатерина Манжула (фото 1) – заместитель директора Центра компетенций Ленинградской области

Елизавета Гречухина (фото 2) – руководитель проектного отдела Центра компетенций Ленинградской области

Вне города: генеалогия идей

В начале третьего десятилетия ХХI века перед человечеством вновь возникли вопросы, ответы на которые, казалось бы, давно найдены. Так, нежданная пандемия коронавируса изменила представление о глобальной урбанизации как о безальтернативном пути. Крупные города, ставшие очагами распространения инфекции, в одночасье превратились для своих обитателей в тюрьмы-изоляторы. Главные же достоинства мегаполисов – их безопасность, богатство, разнообразие экономической и культурной жизни, неприкосновенность гражданских свобод – исчезли.

Текст: Данил Овчаренко

В начале третьего десятилетия ХХI века перед человечеством вновь возникли вопросы, ответы на которые, казалось бы, давно найдены. Так, нежданная пандемия коронавируса изменила представление о глобальной урбанизации как о безальтернативном пути. Крупные города, ставшие очагами распространения инфекции, в одночасье превратились для своих обитателей в тюрьмы-изоляторы. Главные же достоинства мегаполисов – их безопасность, богатство, разнообразие экономической и культурной жизни, неприкосновенность гражданских свобод – исчезли. 

Все это вновь заставляет задуматься: действительно ли строительство одного многомиллионника за другим – это то, что нам нужно? Или же стоит найти иной, более безопасный и устойчивый путь? Для ответа на эти вопросы полезно вспомнить предложения не столь давнего прошлого, в которых была дана антитеза жизни в крупных городах. 

Надо сказать, что за последние два века в истории градостроительной мысли таких «дезурбанистических» концепций и проектов было достаточно много. Но, несмотря на все различия и особенности каждой из «антигородских» идей, в их общем потоке следует выделить три главных направления, три своеобразные генеалогические ветви, судьбу которых – их возникновение, развитие и угасание – нам и предстоит рассмотреть.

От крупного города к городу-саду

Известно, что начало массовой урбанизации в европейских странах было вызвано промышленными революциями ХIХ века. Бурное развитие индустриальных производств, активно занимавших европейские пригороды, обусловило их бесконтрольный рост. Англия, как безоговорочный промышленный лидер, к концу XIX века первой испытала все негативные последствия такой «слоновьей болезни». В стране сложилась парадоксальная ситуация, когда на земле, в обезлюдевших деревнях некому было работать, а в крупных промышленных центрах, наоборот, колоссальная масса недавних крестьян, ставших пролетариями, была вынуждена трудиться за бесценок и жить в грязных и скученных трущобах с отсутствующей инфраструктурой. 

Переход к индустриальному обществу породил не только социальные, но и экологические проблемы, ведь фабрики и мануфактуры уничтожали луга и леса, сбрасывали отходы в реки, загрязняли выбросами воздух. Показательно, например, описание реки Эрк, вдоль которой размещались заводы и фабрики Манчестера, сделанное Фридрихом Энгельсом: «…узкая, черная, вонючая речка, полная грязи и отбросов, которые она откладывает на правый, низменный, берег. В сухую погоду на этом берегу остается целый ряд отвратительнейших, зеленовато-черных, гниющих луж, из глубины которых постоянно поднимаются пузыри гнилостных газов, распространяя запах, невыносимый даже наверху, на мосту, на высоте 40 или 50 футов над уровнем реки» (Энгельс, 1845). Неудивительно, что именно Туманный Альбион стал родиной первых сочинений, отрицающих жизнь в крупных промышленных центрах. 

Первым таким трудом, можно сказать – зачавшим дезурбанистическую мысль, стала книга Уильяма Морриса «Вести ниоткуда, или Эпоха спокойствия», изданная в Англии в 1890-м. В этой утопии одного из основателей движения «Искусства и ремёсла» главный герой попадает в 2000 год, в эпоху сбывшейся социалистической революции, которая перевернула всё с ног на голову. Например, в этом новом мире денежные отношения и частная собственность исчезли, а машинное производство уступило место ручному, ремесленному труду, которым люди занимаются не из принуждения, а из тяги к мастерству. 

Важно, что в моррисовском обществе будущего пропала и специализация труда – каждый день граждане выбирают себе занятия по душе и по настроению. Благодаря отмене международной торговли общение между народами почти прекратилось. Не только Англия, но и отдельные ее области живут безмятежной, почти изолированной жизнью, без ужасных крупных городов, но с небольшими автономными поселениями-общинами, утопающими в зелени. 

И хотя в книге Морриса не дано описания конкретных шагов, необходимых для достижения «эпохи спокойствия», обрисованный им образ прекрасного будущего был чрезвычайно притягательным и обеспечил ему последователей, более системно проработавших модель компактных аграрно-промышленных поселений-общин. 

Одним из них стал Петр Кропоткин, автор книги «Поля, фабрики и мастерские», изданной в 1898 году в Англии. В этой работе мыслитель-анархист, подвергнув критике провозглашенный Адамом Смитом принцип разделения труда и дальнейшей специализации национальных государств, выдвинул концепцию соединения фабричного, сельскохозяйственного и умственного труда, их интеграции. 

Как и Моррис, Кропоткин называл кошмаром сложившуюся систему международной торговли, когда европейские страны снабжались сельскохозяйственной продукцией и сырьем извне, а взамен продавали более высокоразвитые продукты промышленного производства, и призывал ориентироваться именно на внутренние рынки, создавать небольшие поселения, в которых промышленность соединилась бы с сельским хозяйством. Для осуществления этого плана, по мысли Кропоткина, во-первых, необходимо, чтобы различные области страны, вне зависимости от их территории, могли прокормить себя сами при помощи рационального, научного подхода к земледелию, а во-вторых, нужно отказаться от крупных фабрик в пользу небольших. Причем и первое и второе, как считал автор книги, возможно только посредством ассоциации труда, его интеграции, когда общинники будут чередовать работу в полях и на мелких производствах, а также благодаря коллективному владению землей и орудиями производства.

Очевидно, что книга Кропоткина следует за мечтаниями Морриса, с тем лишь отличием, что в ней ясно показано, как осуществить задуманное и без всеобщей социалистической революции. Между тем для реального строительства антитезы традиционному городу потребовался еще один труд – книга «Города-сады будущего», изданная в Англии в 1902 году. 

Ее автор, репортер Эбенизер Говард, считал, что крупные города, и прежде всего Лондон, – это «проказа, высасывающая в свое переполненное чрево половину крови, жизни и богатства деревенской части страны» и поэтому людей нужно вернуть назад к земле (Говард, 1902). Для решения проблемы Говард предложил путь своеобразной гибридизации города и деревни, модель города-сада. 

Опираясь на труд Кропоткина, англичанин сформулировал четкий план по созданию такого гибрида: сначала покупается земля в шесть акров – в собственность общины – на ипотечные займы, затем будущие жители города-сада вносят арендную плату, из которой выплачиваются проценты по кредитам и развивается инженерная инфраструктура. Таким образом, город-сад должен не только доказать экономические, социальные и гигиенические преимущества общей собственности на землю, но и стать своеобразным мостом между социализмом и индивидуализмом, местом, где все сословия благополучно уживаются друг с другом.

Говард дал также и ясную планировочную схему города-сада, во многом отсылающую к традициям «идеальных городов» Античности и эпохи Возрождения. Согласно его видению, этот новый тип поселения должен обладать радиальной структурой, центр которой занимает площадь с общественными зданиями. Далее, ядро города-сада должна окружать зона коттеджной застройки на 30 тысяч человек, разделенная посередине широкой зеленой полосой со школами и церквями. На внешнем же поясе будут размещаться фабрики, склады, поля и пастбища, окруженные железной дорогой. 

Конкретность предложений Говарда сделала его мысль чрезвычайно популярной. В Англии, Германии, США и даже России возникли Общества городов-садов и началось строительство. Но вскорости почти все «города будущего» лишились своей социальной миссии и превратились в комфортные, проникнутые романтической образностью пригороды для богатых. Между тем в послевоенной Англии была предпринята еще одна попытка решить проблему крупных центров, на этот раз посредством городов-спутников, доступных для широких масс.

Надо сказать, что еще Говард предлагал все города-сады располагать своеобразным ожерельем вокруг крупных промышленных центров, тем самым разгружая их. Эту-то мысль и подхватили архитекторы-модернисты во главе с Патриком Аберкромби, создавшим «План Большого Лондона». Согласно проекту, полмиллиона жителей Лондона должны были переехать в восемь городков, построенных вокруг столицы. Каждый из них задумывался как самодостаточный организм, обеспечивающий весь комплекс повседневных потребностей, с населением в 60–80 тысяч. Даже структура городков оказалась похожей на схему Говарда: общественный центр окружали микрорайоны с разноэтажной застройкой, утопающие в зелени.

Этот грандиозный план осуществился. Все восемь городов-спутников были созданы и уже в первые годы своего существования стали «спальнями» для Лондона. Опыт показал крайнюю ограниченность форм занятости и досуга в малых городах, а дороговизна возведения и обслуживания низкоплотной застройки окончательно сделала эксперимент неудачным. 

Между тем, несмотря на провал в Англии, успеха удалось достичь в столицах Скандинавских стран: Хельсинки, Стокгольме, Осло и Копенгагене. В этих столицах была применена модель полуавтономных районов, предложенная сторонником «городов-садов» Элиелем Саариненом в проекте «Большой Гельсингфорс» еще в 1915 году. В отличие от английской схемы, финская предлагала размещать новые поселения не удаленно от крупного города, а вдоль его радиальных дорог, образуя сеть дисперсных пригородов. Очевидно, самым впечатляющим из таких полуавтономных районов стала Тапиола – настоящий город-лес в окрестностях Хельсинки. 

Подводя итог первому «антигородскому» направлению, надо отметить, что в нем отказ от мегаполисов мыслился в пользу поселений, как бы в миниатюре воспроизводящих их существо. Однако на каждом этапе воплощения эта концепция выхолащивалась, превратившись в своем позднем проявлении всего лишь в путь дисперсного роста больших городов. Гораздо более радикальная антитеза городу появилась в СССР – стране, где, согласно мечтаниям Морриса, удалось свершить социальную революцию.


От города к системе расселения

За первые 15 лет в Советском государстве было создано несколько десятков проектов, в которых совершенно по-разному виделось будущее новых, социалистических городов. Поэтому на рубеже 1920–1930-х годов, в преддверии работы над составлением первого генерального плана развития народного хозяйства, в Москве развернулась широкая дискуссия о социалистическом расселении. В ходе обсуждения из всего многообразия градостроительных предложений выделились две наиболее яркие и вместе с тем противоположные друг другу идеи: теория соцгорода Леонида Сабсовича и теория дезурбанизма, созданная сотрудником Госплана, экономистом Михаилом Охитовичем. 

Общим в этих двух предложениях было только одно: в обоих отрицался крупный промышленный город – как пережиток капитализма. Однако если Сабсович по существу следовал английской традиции, а его соцгорода представляли собой компактные аграрно-промышленные образования, то Охитович вовсе отказывался от городов как таковых. По его мысли, город в качестве центра при коммунизме вообще должен будет отмереть, ведь производство логично располагать у мест добычи сырья, культурные и обслуживающие учреждения превратятся в распределенную сеть, а рынок и подавно исчезнет, поскольку окажется заменен распределением и доставкой заказов.

Бешеный же рост механического транспорта и развитие средств связи сделают человека независимым от дома, места учебы или работы и всю систему расселения превратят из статичной в динамичную, перманентно развивающуюся структуру. Именно поэтому, по мысли автора дезурбанизма, советская экономика должна впредь ориентироваться не на строительство чего-то вечного, монументального, а на дешевые и легкосборные сооружения, которые можно было бы быстро перевозить при необходимости. Охитович выдвинул лозунг: «Каждому человеку отдельное жилье, телефон, радио, автомобиль!» (Хазанова, 1980). 

В этой сфокусированности на процессах, а не на конкретных градостроительных формах, и была оригинальность, новаторство теории Охитовича. А радикальный ее посыл нашел столь же радикальное архитектурное воплощение в проекте «Зеленый город» 1929 года. Его авторы, конструктивисты Моисей Гинзбург и Михаил Барщ, показали, как необходимо реконструировать Москву по теории дезурбанизма. 

Согласно замыслу архитекторов, из столицы следовало вывести все промышленные предприятия, вузы и научные институты, административные учреждения. Затем, посредством постепенного разрушения обветшалых зданий, территория Первопрестольной превратится в гигантский парк культуры и отдыха – со спортивными сооружениями, гостиницами и санаториями, а также несколькими общепризнанными памятниками зодчества. 

При этом обитателей Москвы следовало расселить вдоль вылетных магистралей – в «жилых лентах», представляющих собою цепи одноэтажных ячеек-модулей, сблокированных друг с другом и поднятых над землей. Каждая такая ячейка с лестницей и уборной имела площадь 12 квадратных метров и предназначалась для проживания отдельного человека. Муж и жена получали смежные ячейки, соединенные дверью, – для периодического общения. Дети же отчуждались от родителей и воспитывались в близлежащих интернатах. 

Удивительно, но эта конструктивистская утопия на короткое время нашла отклик у отечественных чиновников. В 1930 году Президиум Госплана РСФСР решил в качестве эксперимента построить на участке вдоль Ярославского шоссе ряд типовых зданий, разработанных в секции социалистического расселения, которой руководил Гинзбург. Это были легкосборные, каркасные дома секционного типа с трансформируемыми внутренними перегородками. 

Опомниться советской номенклатуре помогло знаменитое Постановление ЦК ВКП(б) «О работе по перестройке быта», вышедшее в мае 1930 года. В нем отмечалась крайняя вредность необоснованных и полуфантастических прожектов. Охитовича обвинили в «левом фразерстве», отрыве от действительности в экономике и политике. Это и не удивительно, ведь для тоталитарного советского государства сама идея бесконтрольно блуждающих масс пролетариата по территории огромной страны была фундаментально чуждой. 

Официальным завершением дискуссии о социалистическом расселении стало Постановление ВЦИК и СНК РСФСР «Об устройстве населенных мест», в котором предписывалось вести планировку городов традиционным способом – с разбивкой на кварталы, уделять внимание архитектурно-художественному оформлению улиц и площадей. В Советском Союзе начался переход к критическому освоению исторического наследия.

Несмотря на то что теории дезурбанизма было суждено умереть, едва родившись, – ее футуристичный, новаторский заряд не мог исчезнуть в одночасье и нашел дальнейшее продолжение в послевоенное время. Хотя, конечно, этот переход не был прямым, скорее можно говорить лишь о схожести идей. Речь идет о двух важных мыслях Охитовича: системе мобильных модулей и ориентации на процессы. 

Например, идея мобильных модулей была воплощена Жаном Пруве, который внедрял методы автомобильной индустрии в домостроение. А яйцеобразные пластмассовые дома Паскаля Хаузерманна стали одним из символов футуристического дизайна 60-х. Однако, при всей изобретательности, эти архитекторы уже не замахивались на переустройство мира – в духе Охитовича. Им хватило малого – их легкосборные и передвижные дома пришлись весьма кстати в приморских городах при сезонном наплыве туристов.

Куда более значительное развитие в 60-х получило второе ноу-хау Охитовича – сфокусированность на процессах, а не на конкретных градостроительных формах. Действительно, такой подход виден почти во всех футуристических проектах послевоенного времени: и в работах группы Team X, и у Ионы Фридмана, и в концепциях английской Archigram. Все, как один, начали выдумывать мегаструктуры, города-дома, с улицами в небе. 

Особенно интересна и показательна «Новая система расселения» (НЭР), разработанная студентами МАРХИ во главе с Алексеем Гутновым и Ильей Лежавой в качестве альтернативы традиционному росту больших городов. Их проект «НЭР: Русло», показанный на Миланской триеннале в 1968 году, будто в новом масштабе воспроизводил идеи Охитовича. Как и у основателя дезурбанизма, в этом проекте система центров заменялась огромными линиями расселения, охватывающими всю страну. Структура таких «линий» состояла из двух главных элементов. Во-первых, это были «русла расселения», включающие в себя многоярусные дороги, производства, общественные и культурные учреждения. Во-вторых – небольшие жилые группы, проникнутые масштабом человека, словно плоды дерева, отходящие от «русел». 

Роднит теорию дезурбанизма и концепцию НЭР то, что в обоих предложениях градостроительная форма должна была перманентно развиваться. Но если конструктивисты в своем «Зеленом городе» для достижения данной идеи ограничивались лишь применением легкосборных конструкций, то их последователи пошли дальше. Они использовали биоморфную образность, тем самым еще сильнее подчеркивая изменчивость структуры. 

Оценивая советский дезурбанизм в целом, надо отметить, что то был совершенно новый, оригинальный подход, полностью переосмыслявший всю систему общежития. По иронии судьбы именно это его достоинство и предопределило неосуществимость отечественной модели. Ведь в то время, когда Охитович мечтал об индивидуальном жилье, раскинутом вдоль огромных автострад, советская автомобильная промышленность выпускала не более тысячи машин в год. Куда более благотворная почва для расселения в бескрайних просторах к 1930-м годам сложилась в США, где личный автомобиль уже превратился из роскоши в доступное средство передвижения. 

От крупного города к городу бескрайних горизонтов

В начале ХХ века крупные американские города испытывали те же проблемы, что и английские. Неудивительно поэтому, что в предместьях Нью-Йорка, Чикаго и Бостона в 1910-х одна за другой стали появляться американские версии городов-садов. Между тем эти романтичные убежища среднего класса, как и в Европе, воспроизводили лишь образ идеи Говарда и были вовсе лишены ее социальной направленности. Модель жизни вне городов, доступную для всех, а не только для богатых, предложил Фрэнк Ллойд Райт. 

Как мы увидим, его концепция была во многом схожа с теорией Охитовича, однако фундаментальной ее особенностью стала естественность и органичность. Райт, в отличие от советского экономиста, ничего не выдумывал на абстрактных началах, а отталкивался от конкретного опыта – жизни в Лос-Анджелесе 1920-х. Этот молодой, еще полумиллионный город уже тогда занимал территорию более 18 тысяч гектаров и почти сплошь состоял из индивидуальных домов. 

Пример Лос-Анджелеса позволил Райту на 62-м году жизни сформулировать собственные градостроительные воззрения: сперва в статье «Город широких горизонтов: видение архитектора», опубликованной в The New York Times, а затем в книге «Исчезающий город», выпущенной в 1932-м. 

Свою книгу архитектор начал с критики крупного американского города и общества, им порождаемого. Недоволен он был прежде всего тем, что в мегаполисах человек теряет индивидуальность. Райт считал, что американцы в крупных городах утратили фундаментально важные взаимоотношения человека с землей, а сам путь приумножения богатства путем спекуляций, финансовых трюков и ограбления человеком человека – неестественен и обесценивает идеалы Америки.

Мегаполис, по Райту, – это не только «столица греха» и неправедного капитализма, но и серьезная опасность для истинной демократии. Ведь, как считал архитектор, любая централизация – признак монархии, а при демократии и вовсе не нужно создавать никаких структур, никакого аппарата. Это «анархичное» видение Райта отразилось в устройстве его Акрогорода – места, где каждая семья получит акр земли, а свобода передвижения будет гарантирована личным автомобилем.

Действительно, Акрогород, раскинувшийся от горизонта до горизонта, не мог бы существовать без автомобиля, которому Райт отводил особое значение. Он писал: «Человек в автомобиле – вот новая мера вещей!» (Райт, 2016). А значит, нужны широкие автострады и стрип-моллы – центры обслуживания на основе автозаправок. Традиционные же ансамбли вокруг площадей, так нравившиеся последователям городов-садов, должны остаться в прошлом.

В 1935 году для выставки промышленных искусств Райт подготовил проектные материалы, демонстрирующие его идею Акрогорода. На рисунках и макете была показана территория чуть более тысячи гектаров, поделенная на секторы магистралями. По этим крупным кварталам и происходило функциональное зонирование. Центральные сектора у Райта были заняты участками с индивидуальным жильем, на периферийных же располагались стрип-моллы, бизнес-парки, фермы, поля, небольшие индустриальные предприятия, спортивная и транспортная инфраструктура. 

Между тем главное, что показывал макет Акрогорода, – это то, что, во-первых, такую «ковровую» планировку можно продолжать бесконечно, достраивая новые и новые сектора, а во-вторых, важнейшей планировочной особенностью в концепции Райта было органичное размещение объектов в ландшафте. Например, частные дома у него задуманы в низине, многоэтажные башни разбросаны по склону холма, а школы, поликлиники и спортивные сооружения выходят к реке. Образ Акрогорода строился на контрасте жесткой структуры дорог и живописности размещения зданий.

Удивительно, но после опубликования книги «Исчезающий город» и до наших дней профессиональное сообщество относится к концепции Райта весьма негативно. Не понравилась она всем. Льюис Мамфорд, поклонник городов-садов, критиковал Акрогород как место, разрушающее первичные социальные связи. Мишелю Рагону, апологету футуристических мегаструктур, идея Райта казалась неэкономичной, буржуазной и устаревшей. Джейн Джекобс, которая была увлечена урбанистической средой мегаполисов, считала субурбию Райта небезопасной и скучной.

Тем не менее именно концепция Райта оказалась, по сути, единственным жизнеспособным из всех дезурбанистических предложений. В 1956 году в США был принят закон о федеральной поддержке строительства автострад, вдоль которых вскорости появились первые стрип-моллы и бизнес-парки. Развитие транспортной инфраструктуры, телевидения и средств связи, как и предвидел архитектор, сыграло ключевую роль в массовом переезде американцев за город. Несмотря на все негативные стороны такой жизни «вне города», американская субурбия, предсказанная Райтом, и сегодня остается главной устойчивой альтернативой глобальной урбанизации.

Иллюстрации:

Обложка – В Акрогороде Райта не было ярко выраженных композиционных центров и жесткого функционального зонирования. Именно благодаря этим качествам «ковер» Акрогорода мог расти бесконечно

1 – Романтический образ жилого дома Red House, спроектированного для Уильяма Морриса Филипом Уэббом, оказал решающее влияние на эстетику будущих городов- садов

2 – Согласно идее Говарда, после достижения численности населения в 32 тысячи человек город-сад должен остановиться в своем развитии. Вместо его дальнейшего роста необходимо основать новое поселение в удалении от города-метрополии

3 – Согласно идее Говарда, после достижения численности населения в 32 тысячи человек город-сад должен остановиться в своем развитии. Вместо его дальнейшего роста необходимо основать новое поселение в удалении от города-метрополии

4 – В «Плане Большого Лондона» Патрика Аберкромби рост столицы ограничивался зеленым поясом, а вокруг располагались новые города-спутники

5 – Идея «дисперсного» развития города посредством полуавтономных жилых районов, отделенных друг от друга зелеными зонами, впервые была представлена в проекте «Большой Гельсингфорс» Элиеля Сааринена

6 – «Линии расселения» у дезурбанистов состояли из легкосборных индивидуальных ячеек, поднятых над уровнем земли

7 – Рядом с «линиями расселения» располагались объекты социального, культурного и бытового обслуживания

8 – В концепции НЭР идеи Охитовича нашли свое продолжение, но только со своеобразной пространственной инверсией. Теперь линейный объект – «русло расселения» – включал в себя места приложения труда, предприятия обслуживания и транспортную инфраструктуру, а жилье группировалось в компактные комплексы

9 – Биоморфная образность «Нового элемента расселения» выражала перманентную изменчивость градостроительной структуры

Это может быть вам интересно