Умные города

Тема: Умный город
Год: 2022
Страниц: 128
ISSN: 2542-000
Язык: Русский

Концепт Smart City представляет собой визионерскую проекцию, вокруг которой создается эклектичный ансамбль зачастую противоречивых теоретических установок и доктрин, так или иначе связывающих городское развитие с развитием технологий, в особенности цифровых. Утверждается, что работа британского кибернетика Гордона Паска над теорией «эстетически заряженных сред» проливает свет на ключевой аспект в проблематике умного города. Паск подчеркивает фундаментальную взаимозависимость проблемы контроля и эмоционального взаимодействия человека с окружающей урбанистической, насыщенной техникой средой, которая до сих пор остается слепым пятном для большинства исследователей проблематики умного города <...>.

В номере

Кто принимает решения в умном городе

Статья посвящена распространенному, но чрезвычайно расплывчатому концепту умного города (smart city). Он представляет собой визионерскую проекцию, вокруг которой создается эклектичный ансамбль зачастую противоречивых теоретических установок и доктрин, так или иначе связывающих городское развитие с развитием технологий, в особенности цифровых. Утверждается, что работа британского кибернетика Гордона Паска над теорией «эстетически заряженных сред» проливает свет на ключевой аспект в проблематике умного города. Паск подчеркивает фундаментальную взаимозависимость проблемы контроля и эмоционального взаимодействия человека с окружающей урбанистической, насыщенной техникой средой, которая до сих пор остается слепым пятном для большинства исследователей проблематики умного города. <…>

Текст: Руслан Хестанов, Александр Сувалко

Введение

Более десяти лет назад поднялась очередная волна экспериментов с переводом проблематики философских, гуманитарных и социальных наук на языки инженерно-технических дисциплин, связанных с компьютерными науками и информатикой. Недавняя книга китайского философа Юка Хуэя «Рекурсивность и контингентность» представляет собой аккуратное переложение немецкой классической и современной континентальной философии на язык кибернетики и теории систем. Александр Галлуэй переописывает философскую традицию через призму конфликта между цифровым и аналоговым, компрессией и декомпрессией. Бернар Стиглер внес существенный вклад в сближение словаря феноменологии и грамматологии Деррида с компьютерной инженерией. Такие усилия легко вписываются в эсхатологическое видение Хайдеггера, согласно которому с приходом кибернетики наступил конец метафизики. Однако эти эксперименты с переводом рассчитаны на вполне определенный прагматический выигрыш.

На первый взгляд конвергенция словарей и проблем кажется бессмысленной, поскольку перевод сам по себе предполагает решение скорее технической задачи, чем работу по содержательному поиску решений проблем, унаследованных от философии. Знакомство с пере-водами с философского на инженерный порождает ощущение dejavu и потому разочарование, поскольку кажется, что повторы через иносказания не продвигают к новым горизонтам, хотя и создают иллюзию решений. Трудно усмотреть выигрыш в той скрупулезной работе по идентификации тождества между герменевтическим кругом или гегелевской диалектикой и рекурсивностью или негативной обратной связью. Однако за попытками перевода скрываются упорные усилия по конвергенции разных дисциплинарных контекстов, что создает условия совместимости исследовательских полей, находившихся в разных познавательных перспективах: с одной стороны, знания спекулятивного, с другой—знания операционального, прикладного. Такое экспериментирование рождает некоторую надежду на то, что инженерно-техническое мышление получит возможность обрести стратегическое видение, а философское—утилитарную перспективу. Опыт абстрактных философских спекуляций может быть адаптирован и оказывается вполне приложим к решению прикладных инженерно-технических проблем. Ярким примером работы над спекулятивной и операциональной совместимостью является комплекс проблем, связанный с доктринами умного города (smartcity), которым посвящена данная статья. Предыстория Несмотря на широкое распространение, концепт умного города, находящийся в фокусе разных дисциплин, остается рыхлым и понимается по-разному. Не имея концептуального ядра, умный город представляет собой скорее визионерскую проекцию, вокруг которой создается эклектичный ансамбль зачастую противоречивых теоретических установок и доктрин, так или иначе связывающих городское развитие с развитием технологий, в особенности цифровых. Сам термин «умный город» входит в широкий оборот в начале 1990-х годов благодаря усилиям Калифорнийского института умных сообществ (California Institute for Smart Communities) при Государственном университете Сан-Диего, разрабатывавшего программу подготовки местных сообществ к внедрению информационных технологий. Различия в концептуальных подходах к умному городу чаще определялись не столько принадлежностью авторов к той или иной дисциплине, сколько фундаментальными теоретическими, а также ценностными (этическими и эстетическими) установками.

Еще большей расплывчатости понятия способствовало появление правительственных, корпоративных и муниципальных политик, использующих прилагательные smart или intelligent. В докладе международной группы исследователей Defining Smart City, являющемся самым подробным обзором различных определений умного города, утверждается, что единой дефиниции, вокруг которой мог бы возникнуть минимально приемлемый консенсус, нет, зато выделяется шесть самостоятельных концептуальных подходов к умному городу: умные экономика, мобильность, правительство, окружающая среда, образ жизни, люди [Giffingeretal., 2007]. Поэтому целый ряд авторов считает более целесообразным анализировать умный город не столько как доктрину или консистентную и последовательную политику, сколько как дискурс или дискурсивную туманность, как «ансамбль нескольких предзаданных урбанистических визионерских образов» [Vanolo, 2014, p. 887].

Разговор об умном городе начинался в 1980-е годы внутри технократического и энвайронменталистского движения новый урбанизм (New Urbanism). В него были вовлечены архитекторы, урбанисты, представители муниципалитетов, компьютерные инженеры и представители социальных и гуманитарных дисциплин. Изначально разрабатывалась стратегия умного роста (smart growth) и устойчивого урбанизма (sustainable urbanism). Движение опиралось на ряд теоретических предположений.

Первое предположение новых урбанистов было сформулировано известным социологом Клодом Фишером еще в середине 1970-х годов. В рамках собственной теории субкультурного урбанизма он выдвинул гипотезу, что «...современные технологии позволяют осуществлять взаимодействия без близости», без непосредственного контакта лицом к лицу. Пространственная агломерация — лишь один из способов для членов группы получить доступ друг к другу. Необходимой «моральной плотности» можно добиться также с помощью современных технологий, позволяющих членам субкультур («освобожденных от пространства сообществам») осуществлять коммуникацию [Fischer, 1995, p. 549–550]. Новый урбанизм увидел в этом предположении возможности новой культуры и поставил задачу развития таких технологий, которые были бы способны производить близость и снижать издержки пространственной дистанции. Второе предположение было связано с таким пониманием техники и технологий, которое упраздняло различие между людьми и техническими устройствами. Это различие сохраняло свою актуальность, например, в функционализме Ле Корбюзье, который видел в жилище инструмент удовлетворения определенных человеческих потребностей («дом—это машина для жилья»). Технические и инструментальные устройства представляли собой одну вселенную, а люди — другую. Однако новые урбанисты понимали под передовыми технологиями города не сугубо технические устройства, не «железо», но гибридные конструкции, в которых одинаково значимыми деталями были как люди, так и техно-логические установки. Формированию такого взгляда на город как техно-социальную гибридную сущность немало поспособствовала кибернетика, которая стремилась обнаружить работу одних и тех же закономерностей и процессов во всех наблюдаемых феноменах — в кристаллах, червях, технических устройствах и человеческих сообществах. Третье предположение, первоначально сформулированное философом-бихевиористом Б. Ф. Скиннером, а затем развитое в кибернетике, говорит о том, что поведением человека, а также машин можно управлять с помощью окружающей среды. Люди претерпевают разнообразные изменения под воздействием окружающей среды, подключая биологические или социальные механизмы адаптации, а потому, установив контроль над окружающей средой, включив эту среду в «кибернетический контур», можно получить возможность искусствен-ной детерминации поведенческих реакций. Окружающая среда может именоваться динамической системой, структурой или инфраструктурой (в том числе городской), медиа- или техно-средой, а индивид—элементом, организмом или сервосистемой, но здесь важно одно. Столкнувшись с изменением внутри себя критически важного параметра (напри-мер, увеличением массы тела или температуры), человек или организм может произвести изменения либо внутри себя и таким образом приспособиться к окружающей среде, либо в окружающей среде и приспособить окружающую среду к себе. Примером изменений внутри себя может служить реакция на климатический кризис. Этот кризис приводит к политике ограничения стандартов потребления, взывая к переоценке ценностей, этической транс-формации личности и формируя новые гражданские ритуалы, привычки и потребности. Обратным примером является реакция на пандемию, когда ограничения накладываются на социальную коммуникацию и, как следствие, изменяются режимы функционирования транспортной, производственной и других инфраструктур, к которым вынужден адаптироваться горожанин. Однако и в том, и в другом случае фундаментальное значение имеет контакт или коммуникация между средой и индивидом.


Наконец, четвертое предположение новых урбанистов, также сформулированное теоретиками кибернетики, связано с обоснованием возможности регулирования и управления с помощью механизма обратной связи или рекурсии. Опуская ненужные здесь подробности, отметим лишь, что механика обратной связи (положительной или отрицательной) является ключевым принципом современных теорий самоуправления и гражданской автономии. Устройства обратной связи могут быть разной природы — механическими, электронными, психологическими или социальными, но с точки зрения урбанистического порядка эти устройства контролируются автоматически, не нуждаясь в инструкциях или приказах инстанций более высокого иерархического порядка. На таком предположении строится пионерская для своего времени работа Шерри Арнштейн «Лестница гражданского участия» [1969], которая в качестве альтернативы централизованному, технократическому и иерархическому управлению предложила «гражданское управление». Ее подход часто называют «рефлексивным», поскольку в рамках него городское планирование отвергает рациональные расчеты технократов и вместо них налаживает механизм обратной связи, «сенсорными датчиками» которого являются желания граждан. Этот взгляд нашел свое развитие в городском планировании, которое называется advocacy planning.

Исходя из перечисленных предпосылок, новый урбанизм представляет собой скорее органицистскую, чем механистическую мысль. Нобору Кавазое, основатель японского, а потом и международного течения метаболистов, один из авторов манифеста «Метаболизм 1960 г.: предложения о новом урбанизме» [1960], утверждал, что «технологии и дизайн должны стать знаком человеческой витальности» [Verebes, 2014, p. 12].

Эстетически заряженная среда

Все четыре перечисленные предпосылки нового урбанизма были сформулированы и заявлены в небольшой, но влиятельной и важной статье «Архитектурная актуальность кибернетики» Гордона Паска [1969], отца-основателя британской кибернетики. Согласно Паску, материальная инфраструктура города—это не просто «каркас общества». Она очерчивает контур контроля населения и работает как символическая программа «наравне с ритуальными ограничениями, которые... регулируют поведение различных толп (tribes) и делают это поведение гомеостатическим, а не дивергентным». Что касается архитектора (или проектировщика—в статье слова «архитектор» и «проектировщик» (designer) употребляются как синонимы), то он занимается проектированием не просто зданий и других элементов материальной инфраструктуры, но также «традиций и конвенций» общества [Pask, 1969, p. 71]. Он может овладеть искусством проектирования городских структур, если будет работать с архитектурными формами как с формами литературными, «сопоставляя спусковые механизмы и стимулы (вызывающие встроенные эмоциональные реакции) в рамках тематической матрицы» [Ibid., p. 72]. Узость функционализма, по Паску, состоит в игнорировании того факта, что «...архитектура действует как социальный контроль» [Ibid., p.   74]. Понимание функционалистской формулы «дом — это машина для жилья» нуждается в расширении: машину следует понять не только как инструмент, но и как окружающую среду. И в эту внешнюю среду будут вынесены (или делегированы ей) не только «банальные черновые работы» вроде вывоза мусора или мытья посуды, но и такие фундаментальные человеческие способности, как память (накопление и хранение) и ее обработка, отчего среда может обрести статус партнера по диалогу: «она будет вызывать интерес, а также просто отвечать на вопросы» [Ibid., p.   74]. Паска всегда интересовали очень определенные объекты, которые можно вслед за ним назвать «эстетически заряженными средами» (aesthetically potent environment), то есть средами, которые способны порождать чувство удовольствия, поскольку содержат внутри себя высокий потенциал производства чувственных переживаний, который актуализируется благодаря интерактивному взаимо-действию или «мутуализму» (mutualism).

Работа Паска над концептом эстетически заряженной среды проливает свет на ключевой аспект в проблематике умного города (или умного дома). Он подчеркивает фундаментальную взаимозависимость проблемы контроля и эмоционального взаимодействия человека с окружающей урбанистической, насыщенной техникой средой. Связь контроля над поведением горожан и производством удовольствия до сих пор остается слепым пятном для большинства исследователей, так или иначе при-частных к этой проблематике. Но остановимся пока на общих характеристиках эстетически заряженной среды, а затем сделаем необходимые обобщения. По Паску, эта среда отвечает следующим требованиям:

а) она должна предлагать достаточное и потенциально контролируемое разнообразие, необходимое человеку, но не должна перегружать разнообразием: если это случится, то среда будет просто непонят-ной;

б) она должна содержать формы, которые человек может научиться интерпретировать на разных уровнях абстракции;

в) она должна давать подсказки или содержать по умолчанию установленные инструкции, чтобы направлять процесс обучения;

г) она может, кроме того, реагировать на человека, вовлекать его в разговор и приспосабливать его характеристики к преобладающему способу общения (prevailing mode of discourse) [Pask, 1971, p. 76].

Названные параметры могли бы стать руководством для программистов, занятых проектированием игр и игровых сред. Фактически они ими и руководствуются. Для нас же важно то обстоятельство, что концепт эстетически заряженной среды становится у Паска центральным в городском или архитектур-ном проектировании. Еще важнее то, что контур контроля в городском планировании должен совпадать с контуром производства удовольствия. Умный город — это прежде всего город, способный производить удовольствие, вовлекать человека в игровое взаимодействие с урбанизированной средой. «Умный» — это метафорическая характеристика города как партнера по увлекательному и интерактивному взаимодействию. И в этом смысле критерием успеха политики умного города будет не столько полная или тотальная цифровизация или создание технологического «каркаса», сколько проектирование города как технологической среды с мощным эмоциональным потенциалом. Интерес, который пробудился в последние два десятилетия к культурным аспектам города, к переживаниям, порождаемым городской средой, не случаен.

В принципе, задача конструирования города как эстетически заряженной среды кажется понятной, но только до тех пор, пока мы не зададим себе вопросов практического характера. Иначе говоря, каким образом перевести эту довольно абстрактную задачу в рутинную практику архитектора? Для этого следует сначала ответить на вопрос: с чем, собственно, имеет дело архитектор, что ему противостоит в качестве объекта операций —проектируемая городская система, живой город или жители, испытывающие удовольствие или неудовольствие? Оказывается, архитектор представляет собой вершину в иерархии контролирующих медиаторов: проектировщик, говорит Паск, контролирует построение систем контроля города, то есть является «контролем контроля». Контролирующая система, которая включает в себя транспортную, торговую, культурно-досуговую или жилищную инфраструктуру, является посредником во взаимодействии архитектора с городом. То есть предметом его контролирующих операций является так или иначе абстрактно выраженная система.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Вообразить инновации

Профессор Шарон Зукин показывает, как новая городская экономика формируется предприятиями и организациями, работающими в сфере цифровых технологий, городскими властями и техно-финансовой меритократией. Внимательно рассматривая «инновации» в Нью-Йорке с момента падения экономики города в результате краха доткомов в 2000 году до его становления как второй по величине экосистемы стартапов в 2010-х годах, статья исследует возникновение новых организационных, географических и дискурсивных пространств, которые буквально укореняют цифровое производство на конкретном месте, формируя технически компетентную рабочую силу, государственно-частные некоммерческие партнерства и агрессивную предпринимательскую культуру. <...>

Текст: Шарон Зукин

Когда в ноябре 2018 года Amazon решил построить половину своей «второй корпоративной штаб-квартиры» на прибрежной территории в нью-йоркском Квинсе, то для многих это стало полной неожиданностью. Технологическая индустрия была еще молода, и ее репутация находилась в тени традиционных для Нью-Йорка индустрий, таких как финансы и медиа, а также космополитичной художественной и литературной жизни. Но Amazon обещал любому городу, который его примет, волшебное будущее: тысячи высокооплачиваемых рабочих мест, мощный стимул для развития местной экосистемы компьютерщиков и предпринимателей и заметное присутствие одной из самых дорогих мировых корпораций. Эти перспективы убедили мэра Нью-Йорка и губернатора штата Нью-Йорк, что необходимо попытаться заманить миллиардную компанию и ее владельца-мультимиллиардера в город при помощи финансовых льгот, составляющих в сумме 3 млрд долларов.

«[Приход Amazon] окажет глубоко позитивное воздействие на Нью-Йорк,—заявил мэр,—и укрепит наши позиции, на долгое время под-держав экономику города». Его оптимизму вторили, по крайней мере на начальном этапе, официальные лица всего города. Однако когда Amazon объявил о своем решении и ньюйоркцы узнали о размерах щедрого предложения, сделанного городом и штатом, поднялись про-тесты. Члены городского совета, включая тех из них, кто представлял Лонг-Айленд-Сити—район, выбранный компанией для размещения штаб-квартиры,—вместе с редакцией газеты The New York Times выразили возмущение и ряд опасений.

В нескольких милях от предполагаемого места размещения штаб-квартиры, на Нижнем Манхеттене, книжный магазин Strand, просуществовавший 90 лет, один из немногих книжных в городе, выживших в жестокой конкуренции с Amazon, проводил свою кампанию против него. Защитники исторического наследия хотели, чтобы зданию, в котором он находится, был присвоен статус архитектурного памятника: это позволило бы защитить магазин от агрессивных планов по строительству офисов технологических компаний в соседних кварталах. Активисты надеялись, что если сохранить критическую массу старой застройки, это помешает превращению района в глянцевый техно-метрополис. Но владелица магазина, внучка его основателя, отказалась от этого предложения. Она была собственником здания и хотела, чтобы ничто не связывало ее руки.

Отказ от статуса памятника архитектуры она связала с недавним щедрым предложением, сделанным городом Amazon: «Самому богатому человеку Америки, — сказала она, — нашему прямому конкуренту только что дали субсидии на три миллиарда долларов. Я не прошу денег или налогового возврата... Просто оставьте меня в покое».

Контраст между электронной торговлей и независимым магазином связан не только с различиями в масштабе. Он олицетворяет борьбу между старым и новым в городской экономике. Эта борьба уходит глубоко на местный уровень и определяет характер города. Она влияет на то, как выглядят районы и ка-кие чувства они вызывают, на шансы жителей получить хорошую работу и на способность города меняться и расти — или впадать в стагнацию. Но адаптация к новой экономике бросает вызов существующим отношениям между компаниями, застройщика-ми и городскими властями — как группам внутри эли-ты, которые не только создают условия для роста местных рынков, но и извлекают из них прибыль. А также она затрагивает и жителей города. Подобно конфликтам, разыгрывающимся вокруг Amazonи Strand, переход к новой экономике—это борьба за право определять нарратив перемен.


В качестве центров власти города мобилизуют экономические ресурсы и обращают их в инвестиции крупного, даже глобального масштаба. Сначала на заводах, потом в небоскребах, а теперь в инкубаторах, акселераторах и коворкингах города в бук-вальном смысле прокладываются новые линии организации производства. В то же время в качестве культурных центров города создают новые способы представления этих перемен, их оправдания и приспосабливания—как и сопротивления им. Сегодняшние визионеры от урбанистики и выборные чиновники сочиняют ландшафт инноваций, в кото-ром технологии создают новые цифровые платформы, коммерческие продукты и, что самое главное для политиков, рабочие места. Они надеются на то, что эти образы станут двигателем для ренессанса города. В дискурсе об инновациях они уже стали таковыми.

Ренессанс—подходящая метафора для этих перемен. Образы инноваций, по крайней мере на Западе, уходят корнями в культурный Ренессанс, пережитый Европой в XV веке. Тогда во Флоренции меценаты-аристократы привлекали талантливых художников и поддерживали мастерские, в которых создавались проекты поразительной оригинальности. Сочетание новаторского гения и коллаборативного производства сделало город культурной столицей Европы в тот период и мировой столицей в истории искусства. Полтысячелетия спустя образы инноваций породили еще одно архетипическое время и место—это Детройт начала 1900-х годов, на заре современной промышленной эпохи. Компактно размещенные в городе производители велосипедов, колясок и железнодорожных вагонов начали создавать новый продукт — автомобили — и строить заводы для их массового производства. Сочетание оригинального дизайна и конвейерного производства превратило маленький город на Среднем Западе в мировую столицу массового производства на более чем пять десятков лет, начиная с эпохи Генри Форда и кончая его послевоенными наследниками.

Однако в XXI веке стало важнее другое не столь далекое время и место, в котором расцвели инновации: рубеж постиндустриальной эпохи, 1950–1980-е годы, когда инженеры, инвесторы и предприниматели от Билла Хьюлетта и Дэвида Пакарда до Стива Возняка и Стива Джобса объединили идеи с капиталами для производства электроники в Северной Калифорнии. Это сосредоточение экспериментов и коллабораций в районе Стэндфордского университета выросло в центр технологических инноваций под названием Кремниевая долина. Сегодня урбанизация Кремниевой долины представляется ни больше ни меньше чем образцом города, фантазией, в основе которой лежит стратегическое размещение новых цифровых технологий в плотных кластерах, создание новой культуры инноваций и производства, а также получение экономических выгод.

[...]Те, кто ратует за рост городов, не сразу уловили потенциал новой экономики. Их внимание было по-прежнему поглощено экономической властью и символическим значением штаб-квартир корпораций и финансовых фирм. Владельцы зданий имели все основания усомниться в том, что стартапы смогут регулярно вносить арендную плату. Ни инвесторы, ни чиновники не имели никакого желания заново пережить катаклизм, вызванный крушением доткомов в 2000–2001 годах. Но ситуацию радикально изменил экономический кризис 2008 года. Он подорвал уверенность в том, что финансовый сектор сможет продолжать поддерживать экономический рост города, и заставил городские власти искать альтернативы, по крайней мере в Нью-Йорке, в котором господствует финансовый сектор. В начале 2000-х годов у руководства города и советников по экономическому развитию только и было разговоров, что о «креативных городах». Однако к 2010 году в связи с потребностью восстановить «пошатнувшуюся экономику» они заговори-ли о региональных «инновационных кластерах»7. Вместе с застройщиками и городскими чиновника-ми новый взгляд также стали пропагандировать университеты. Все эти три группы использовали дискурс об инновациях и предпринимательстве, чтобы обезопасить свою роль в будущем города, которое, как представлялось, все теснее стало связано с процветающим технологическим сектором.

Нью-Йорк принял этот сценарий, питая особенные ожидания и надежды. По всем показателям он является одним из главных «глобальных» городов мира, давним лидером по размещению штаб-квартир корпораций, финансовым рынкам и культурным достопримечательностям—а также по стоимости жизни, соответствующей всем этим достижениям. Тем не менее доля жителей города, принадлежащих к 1% самых богатых людей, вполне сопоставима с большим числом жителей со средними и низкими доходами, которые едва сводят концы с концами, и десятками тысяч тех, кто каждый день ночует в городских приютах для бездомных. В 2008 году из-за экономического кризиса господствующий в Нью-Йорке финансовый сектор был вынужден сократить около 50 тыс. рабочих мест, что привело к катастрофическому падению валового регионального продукта, совокупных личных доходов и налоговых поступлений. Эти потери снова пробудили страх, восходящий к фискальному кризису 1975 года и к террористическим атакам на Всемирный торговый центр в 2001 году. В этих условиях идея инноваций приобрела невероятную привлекательность. Ожидалось, что новая экономика укрепит позиции Нью-Йорка как глобального лидера, обеспечит жителей города хорошими рабочими местами и осла-бит зависимость региона от все более шаткого финансового сектора. Эти ожидания поддерживались амбициозными процессами по построению техно-логического сообщества, инициированными как организациями, так и отдельными людьми, чья история началась и чьи карьеры стартовали в эпоху доткомов в Кремниевой аллее на Манхэттене.

Когда компании, в которых они работали, обанкротились во время краха доткомов в 2000-2001 годах, ставшие первопроходцами новых медиа люди были дискредитированы и напуганы. Затем террористические атаки 11 сентября на ВТЦ спровоцировали рецессию в локальной экономике: казалось, город несет на себе двойное проклятье. Но многие из тех, кто верил в то, что будущее за цифровыми инновациями, не покинули Нью-Йорк. Венчурные капиталисты, основатели стартапов, активисты и прозелиты из технологического сообщества на не-сколько лет исчезли с радаров, но затем вернулись, чтобы образовать новые организационные сети. Построенная ими экосистема укрепила позиции Нью-Йорка в мировой экономике и дала мощный толчок развитию рынка недвижимости.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Неравномерное развитие Москвы в контексте сложившейся пространственной структуры постсоциалистического мегаполиса

Москва, будучи одним из крупнейших мегаполисов Европы и мира, в последние 30 лет прошла длинный путь трансформации от столицы коммунистического государства до глобального капиталистического города, одной из крупнейших городских экономик европейского континента. Постсоциалистический транзит городского пространства, очевидно, еще не закончился, а наследие градостроительной политики советского прошлого еще долгое время будет определять облик города. В фокусе внимания авторов — проблема того, что неравенство в городе влияет на качество городской среды и жизненные шансы горожан, особенно тех, кто проживает на сегрегированных или периферийных территориях. Они исходят из гипотезы, что современная Москва наследует и закрепляет сложившиеся в социалистическом прошлом паттерны пространственного неравенства. <…>

Текст: Антон Городничев, Елена Скребкова

Введение

Проблема неравенства актуальна для многих мегаполисов. Современное общество, расколотое на классы, состоит из групп, имеющих разный достаток и разные шансы на успех в жизни. В городах неравенство «проходит» не только по границам социальных классов, но и буквально по границам улиц. Район богатых особняков может соседствовать с кварталами этнических гетто. Расстояние в ширину одной улицы может разделять детей из ущемленных и притесняемых слоев общества от хороших школ, безопасной среды и здоровой жизни. Исследование пространственного неравенства в мегаполисе важно, поскольку низкодоходным территориям присущ более низкий уровень образования, занятости и более высокий уровень бедности, наличие большего количества неполных семей [Jargowsky, 2012, p. 306], что уменьшает жизненные шансы горожан и тормозит развитие города.

Москве, как крупнейшему городу Европы и одному из самых богатых мегаполисов (Москва — третья городская экономика Европы после Лондона и Парижа), присуще внутреннее неравенство. Коэффициент Джини в столице России составляет 0.415, что сопоставимо с городами Латинской Америки, впрочем, в Москве нет проблемы трущоб, нищеты и организованной преступности. Визуально город не создает впечатления классово разделенного, хотя в черте города можно найти закрытые сообщества, особняки или особую полузакрытую элитную зону в соседнем Одинцовском городском округе. В целом московский средний класс проживает в тех же домах и районах, где обитает небогатое большинство города (медианная зарплата в Москве составляет более $800 в месяц, что значительно больше среднероссийского показателя $440 в 2020 году, но меньше, чем в странах Восточной и Центральной Европы). Москвичи пользуются теми же социальными услугами, которые производит город, вне зависимости от своего социального происхождения, тогда как место проживания не обуславливает социальные предпочтения и поведение горожан, как это бывает в городах Западной Европы или США.

Тем не менее Москва состоит из разных частей, которые отличаются друг от друга природными, экологическими или морфологическими особенностям. При этом пространственное неравенство задано не столько капиталистическими отношениями, сколько более ранним развитием города. Исследовательская проблема нашей работы заключается в том, что неравенство в любом городе влияет на качество городской среды и жизненные шансы горожан, особенно тех, кто проживает на сегрегированных или периферийных территориях. В московском случае сложившееся неравенство является следствием планировочных решений XX и XXI веков. Мы исходим из гипотезы, что современная Москва наследует и закрепляет паттерны пространственного неравенства, сложившиеся в социалистический период ее развития, что в перспективе усугубляет ограничения для развития города. Цель нашего исследования заключается в определении и оценке сложившихся к текущему моменту зон неравномерного развития постсоциалистической Москвы. Ключевой исследовательский вопрос нашей работы: «Как структурированы пространства неравенства в Москве?» Мы изучаем пространственное не-равенство в Москве в рамках теории транзита постсоциалистических городов, а также то, каким образом неравенство в городах объясняется с помощью современных российских и зарубежных пространственных моделей. Для достижения нашей исследовательской цели и поиска ответа на ключевой исследовательский вопрос в работе используется понятие «качества городской среды», под которым мы понимаем доступность объектов обслуживания, то есть чем больше доступность, тем выше качество среды. Хотя такой подход имеет ограничения, он позволяет в масштабе всего города оценить пространственное неравенство, то есть дифференциацию городских территорий по качеству городской среды.          

Статья состоит из нескольких разделов. В начале исследования рассматриваются основные российские и зарубежные модели пространственной организации города, а также подходы к справедливости и равенству в современном мегаполисе. В разделе I указаны методы исследования и используемые данные. В исследовательской части статьи раздел II посвящен особенностям пространственной организации Москвы в социалистический период. В разделе III исследуется кластеризация Москвы по уровню богатства и доступности товаров и услуг у горожан, проживающих в разных частях города, выявлены локальные рынки недвижимости. В разделе IV оценивается качество    городской среды территорий, попавших в программу московской реновации. Раздел V касается расселения различных профессиональных групп и анализа их пространственного размещения.


Обзор литературы

Особенности современной пространственной структуры Москвы сложились еще в социалистический период. Социальная неоднородность города была спроектирована в рамках реализации эгалитарно-го проекта социалистического города: декларируемое равенство советских жите-лей    коммунистической столицы не соответствовало реальной системе расселения.

Так в коммунистическом городе нет цен-тральных деловых районов, признаков богатства, проявляющегося в ориентированных на него пространствах улиц [Терборн, 2020, с. 372–373]. Григорий Ревзин, ссылаясь на Алексея Гутнова, отмечает позднесоветское умирание центра Москвы [Ревзин, 2013, с. 118], что подтверждает тезис Йорана Терборна об отсутствии центрального делового района в социалистическом городе. Примечательно, что в соответствии с генеральным планом 1971 года на конец расчетного срока (1985) на городской центр должно было приходиться 25,8% всех рабочих мест в городе и примерно столько же населения [Посохин и др., 1977], то есть планировался некоторый баланс резидентов и рабочих мест. Современной Москве и капиталистическим городам в целом такая равномерность не свойственна. Так, сегодня 37% рабочих мест расположено в ЦАО [Косарева и др., 2013, с. 412]. В позднесоветское время московский центр также выполнял важные функции по предоставлению горожанам общественных и досуговых услуг. Генеральный план 1971 года стремился развивать поли-центрическую модель города, чтобы районные центры брали на себя функции общегородского центра, делался акцент на новом общегородском центре и отдавался приоритет развитию юго-западной части города [Броновицкая, Малинин, 2016, с. 16].

С точки зрения занятости город не был моноцентричен. В жизни москвичей центр играл важную роль — он был местом престижного потребления пространства, кото-рое выражалось во владении советской номенклатурой элитным жильем в центре города. Признаки выделения центра города в особое пространство проявились к 1970-м годам. Связано это было с тем, что в Москве 1960–1980-х годов проводилась сознательная политика по сегрегированию населения, то есть «обуржуазивайте» или «элитизация» центра города начались еще в советское время [Трущенко, 1995], хотя формально (на идеологическом уровне) в социалистическом городе не могло быть классовых различий и социального расслоения [Энгель, 2019, с. 32]. Тем не менее в советской Москве сложилась определенная география элитных пространств [French, 1995, p. 142–144]. В зависимости от места проживания у горожан был разный доступ к благам — хорошим школам или музеям, хотя формально советское общество было эгалитарным [Трущенко, 1995]. Флориан Урбан отмечает, что социальная география Москвы в целом не менялась с дореволюционного времени. Этим Москва отличается от многих европейских городов, где география престижных и непрестижных районов изменялась на протяжении XX века, а предпочтения привилегированных групп переключались с центра города на пригороды и обратно. Еще одной яркой особенностью Москвы в общеевропейском контексте является полное отсутствие этнических районов. На протяжении большей части позд-несоветского периода образованная часть населения была сконцентрирована внутри Садового кольца, на севере, а также на юго-западе в окрестностях МГУ. В этих же районах были самые большие квартиры. Представители рабочего класса чаще селились на востоке и юго-востоке города [Урбан, 2019].В 1960 году 60% москвичей жили в коммунальных квартирах [Терборн, 2020, с. 341], однако благодаря процессам «элитизации» центра, совпадающим с застройкой современной срединной зоны города, в скором времени большинство горожан были расселены в новое жилье. Произошел переход к принципу концентрированного жилищного строительства в новых крупных жилых районах: Черемушки, Тек-стильщики, Кузьминки и др. [Чепкунова и др., 2020, с. 102]. В итоге к 1980 году 79% московского жилья было собрано из готовых деталей [Урбан, 2019], то есть являлось типовым и массовым. В 1960-е годы коренное население Москвы было переселено на окраины—в районы новой массовой застройки [Высоковский, 2015, с. 422], сего-дня это срединная зона города. Таким образом, пространственная организация современной Москвы — ее центры, периферии, эволюция города, этапы застройки—не просто наследуется из социалистического прошлого, хотя очевидно, что она претерпевает изменения благодаря во многом стихийным процессам освоения городского пространства в условиях слабой системы территориального планирования [Golubchikov, 2004; Büdenbender, Zupan, 2015]. Неравномерная структура города закрепляется в процессе этого стихийного освоения. По крайней мере до начала реализации крупных инфраструктурных проектов мэра Сергея Собянина двадцатипятилетний постсоциалистический транзит лишь усугубил сложившиеся паттерны пространственного неравенства.

По поводу трансформации постсоциалистического пространства Москвы мнения расходятся. Хотя разные исследователи указывают на такой фактор социалистического наследия Москвы, как относительное равенство, в будущем возможен рост социальной поляризации. Так, в городе отсутствуют стигматизированные районы, которые есть в Лондоне или Нью-Йорке, но существуют примеры джентрификации, например район Остоженки [Golubchikov, Badyina, 2006]. Ряд исследователей отмечают, что начавшаяся в период социализма дифференциация городских территорий, несмотря на декларируемую идеологию равенства, под-готовила почву для дальнейшего расслоения города в постсоветский период на богатые и бедные районы. Масштабная джентрификация привела к элитизации центра Москвы [Махрова, Татаринцева, 2006], в то время как периферийные рай-оны остаются в целом гомогенными и однообразными, с низким уровнем престижа. Вместе с тем некоторые исследователи отмечают фактический переход Москвы от модели равномерного расселения, свойственной социалистическому городу, к неравномерному развитию города и раз-делению на районы с разными жизненны-ми шансами. Схожие процессы происходили со странами Запада, где в 1970-е годы при переходе к либеральной экономике наблюдалось ослабление политики, направленной на сбалансированное территориальное развитие [Голубчиков, Махрова, 2013]. Этот процесс продолжается и в современных мегаполисах США [Флорида, 2018]. Все чаще вопрос о регулировании развития городских территорий поднимается самими горожанами. Эдвард Соджа на примере Лос-Анджелеса указывает на преобладание пространственного аспекта в действиях людей, направленных на достижение социальной справедливости [Soja, 2010].

В Москве, как во многих других пост-социалистических городах, главным катализатором трансформации городского пространства служат различные правительственные программы и административные решения, направленные прежде всего на реконструкцию жилищного фон-да, строительство нового жилья и редевелопмент промышленных зон [Махрова, Голубчиков, 2012]. Елена Трубина пишет, что в Москве чаще, чем в других городах, люди выселяются из своих квартир не рыночными, а авторитарными механизмами [Трубина, 2011].

Процессы роста неравенства в городах и дифференциации городских пространств происходили и в постсоциалистических странах Центральной и Восточной Европы. Несмотря на то что их города значительно трансформировались под влиянием миграции и рыночных механизмов, большинство из них сохраняют устойчивые советские паттерны расселения. Рыночные процессы джентрификации, субурбанизации и приватизации не привели к тем же последствиям, что в капиталистических странах. Так, субурбанизация стала доминирующим феноменом городского роста постсоциалистических городов. В исследовании польского города Лодзь отмечается, что она началась в послевоенный период, когда богатое на-селение переместилось на окраины, где строилось новое массовое жилье. При этом центр города постепенно приходил в упадок [Marcińczak, Sagan, 2011, p. 1794]. Хотя на микроуровне город весьма мозаичен и сейчас в центре и на окраинах наблюдается смешение людей с разным уровнем дохода, на макроуровне советская социально-пространственная структура сохраняется до сих пор. Расползание городской территории ввиду отсутствия планирования отмечается во многих городах Восточной Европы. При этом сохранившаяся панельная застройка поддерживает гомогенность городов, сдерживает их рост и поляризацию населения [Garcia-Ayllon, 2018].

В статье, посвященной сравнительному анализу трех польских городов [Marcińczaketal., 2013], отрицается какая-либо связь между политическим порядком и уровнем сегрегации. Напротив, утверждается, что рост социального неравенства может при-вести к снижению сегрегации за счет более равномерного расселения людей по городу, однако этот парадокс может быть временным феноменом и лишь одной из стадий сегрегации. В исследовании агломерации другого постсоциалистического города—Братиславы—описываются процессы трансформации его пространственной структуры [Novotný, 2016]. В советское время здесь наблюдалась тенденция урбанизации — население стягивалось к ядру агломерации. В ранний постсоветский период активно происходил отток населения на окраины, причиной которого была стратегия выживания. Однако к началу 2000-х годов субурбанизация начала про-исходить по другим причинам: люди стали искать более комфортное место для жизни. При этом с конца 1990-х годов ядро агломерации начинает опять набирать популярность, в особенности у молодых людей. То есть город опять переживает схожие с советским периодом процессы, а зона пригородов развивается по образцам городов Западной Европы. Хотя политические и институциональные изменения по перестройке политической системы заняли несколько лет, трансформация городской среды занимает гораздо больше времени. Это демонстрирует пример Праги. Причем здесь одновременно наследовался ряд социалистических черт и появлялся новый постсоциалистический порядок. В центре города начали происходить свойственные рыночной экономике процессы. Прежде всего, это коммерциализация и выдавливание жилья из центра. Этот процесс сопровождался джентрификацией. Была изменена структура сервисов в центре: они переориентировались на туристов, офисных работников и богатых. Отток же обеспеченного населения в пригороды начался намного позднее [Sýkora, 1999].

Хотя Московской агломерации присущи процессы субурбанизации, их влияние на пространственную структуру самого мегаполиса минимально из-за размеров города и наличия иных процессов и особенностей пространственной структуры города и агломерации в целом. По сравнению с городами Центральной и Восточной Европы субурбанизация в Московском регионе вторична по отношению к тем процессам, которые характерны для ядра агломерации.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Это может быть вам интересно