Пределы регулирования: техники и инструменты городского права

Тема: Градорегулирование
Год: 2022
Страниц: 144
ISSN: 2542-0003
Язык: Русский

В этом номере присутствуют два предельных порядка, которые условно обозначают две крайние формы существования городского права: неолиберальный порядок евро-американского права и российский постсоциалистический порядок. Противопоставление двух порядков основывается на допущении, что существующие способы описания глобального порядка недостаточны и не позволяют объяснить пространство изменений, в котором мы находимся. Это допущение не предполагает оценок с позиции международного права, но позволяет определить стратегию ответа на вопрос, как от ситуации глобального порядка произошел ускоренный переход к радикальным переменам. Перспектива, которую предлагает данный номер, пытается преодолеть классическую пространственную логику противопоставления центра и периферии и показать, что крайности и конкурирующие порядки взаимно дополняют друг друга и поэтому не могут находиться в отношениях центральности или периферийности.

В номере

После комфорта

Эссе посвящено критическому пересмотру комфорта в контексте климатических изменений и неравенства. Современная архитектура по умолчанию ориентирована на производство комфорта — мы живем в эпоху комфортцена. При этом комфорт остается слепым пятном для рефлексии и практики архитекторов и императивом проектирования по умолчанию. Однако он не безобиден. Комфорт всегда в дефиците, его распределение неравномерно и совпадает с распределением капитала, а цена рост углеродосодержащих выбросов. <…>

Текст: Дэниел Барбер

1

Противоположность комфорта — дискомфорт. К первому мы стремимся, второго стараемся избегать. Комфорт ценится, потому что он обещает постоянство, нормальность и предсказуемость, которые позволяют более продуктивно работать или просто хорошо выспаться. Наша коллективная приверженность комфорту — это способ уверить себя, что нам ничего не угрожает и что завтра будет таким же, как сегодня. Комфорт говорит о том, что человек возвысился над несообразностями природного мира и победил не только природу и погоду, но и саму случайность. На комфорт мы можем положиться. Он будет на месте, когда мы вернемся.

Комфорт — неотъемлемая часть обустраиваемых нами пространств (interiors) и причинно-следственной цепочки, связывающей воедино системы отопления и кондиционирования, топливо, которое они потребляют, и углеродосодержащие выбросы, которые они создают. Комфорт имеет отношение ко многим аспектам жизни — от открытых пространств пригородов до роскошной обивки автомобильных салонов. В более общем смысле он тесно связан с потреблением. Особый интерес представляет здесь поддержание температурного режима внутренних пространств, потому что оно входит в компетенцию архитекторов и потому что оно невидимо и от него особенно сложно отказаться. Дизайн является частью этой причинно-следственной цепи, он организует и эстетизирует связь между комфортом и углеродом.

Удобства — это ступени лестницы, ведущей к роскоши. Классовые различия — это различия в комфорте как в целом, так и в деталях. Это также экономические и геополитические различия. Запад, Глобальный Север, география индустриального капитала, глобальная территория кондиционирования воздуха — политика в XXI веке вращается вокруг доступа к комфорту. Ступеньки лестницы к роскоши — физические, пространственные, архитектурные и температурные. Первым делом питание, потом крыша над головой и защита от стихий, затем обогрев и, наконец, кондиционирование, чтобы оставаться активными, здоровыми и продуктивными, особенно во влажном климате. После этого идут более тонкие слои: профильтрованный воздух, герметичные мембраны, повсеместные датчики — в общем, элементы промышленного комплекса комфорта, который стремится облечь собой тело подобно любимой рубашке. Быть богатым — значит никогда не испытывать дискомфорта. Жизнь бедняков, напротив, наполнена неудобствами, попытками избавиться от голода, непогоды, стремлением не стать жертвой неожиданностей. Борьба за комфорт — это борьба за равные возможности, справедливость и условия, благоприятные для роста и самореализации.

На всех, однако, комфорта не хватит. Не потому, что его запасы заканчиваются, а потому, что перед лицом климатического кризиса мы должны коллективно приспособиться к тому, что его станет меньше. Или, точнее, архитекторы должны помочь сделать так, чтобы его стало меньше, несмотря на все сопряженные с этим трудности, несмотря на отсутствие в этой сфере реального движения по поводу климата. Комфорт во внутренних помещениях — вопрос специфически архитектурный, и скудность комфорта — это то, что архитекторам придется создавать. Это включает в себя рефлексивное переустройство выстраиваемой человеком среды. Мы работаем так, словно комфорт помещений с контролируемым климатом — но также комфорт потребления, пищевых отходов, путешествий и т. д. — это одно из прав человека. Но глобальное поглощение углерода, которое напрямую связано с обеспечением комфорта, уже не справляется. Если мы больше не можем выбрасывать в атмосферу углерод, то не можем и пользоваться кондиционерами как прежде. Здания должны пониматься, проектироваться и строиться по-другому. Мы должны пересмотреть основные параметры комфорта, производи-тельности, справедливости, качества и культуры и договориться о них.

Комфорт, как и капитал, распределен неравномерно — не всем досталось поровну. Когда у вас его много, от него трудно отказаться. Еще труднее убедить отказаться от этого кого-то другого. Комфорт кажется чем-то нормальным, ожидаемым, очевидным — заслуженным. Почему бы душной и бессонной ночью не включить кондиционер? Зачем вообще его выключать? И все же нам нужно ограничить поставки и распределение комфорта, пере-смотреть их, вместо того чтобы позволять комфорту бесконтрольно множиться. Поскольку климатический кризис усиливает глобальные асимметрии, переосмысление комфорта заставит нас критически задуматься об этих асимметриях. Кто решает, кому жить в комфорте? Каковы технологические, производственные, политические и эмоциональные контуры обладания этим правом?


2

Проектировать дискомфорт практически невозможно, по крайней мере в США. Культурно-промышленный механизм, который мы именуем архитектурой, не ставит комфорт под сомнение. Наличие систем отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха просто предполагается за исключением редких случаев, например пляжного домика или домика в лесу, где временно ценится легкий дискомфорт от проживания наедине с природой. Исключения бывают, но в целом эти системы — умолчание. Они невидимы, скрыты в подвесных потолках, спрятаны за стена-ми и под полом. Воздуховод и декорированный сарай. Этот эпохальный аспект строительной культуры, важный для наше-го ближайшего и более отдаленного будущего, не является явным образом ни проблемой проектирования, ни предметом обсуждения. Комфорт рассматривается как нечто находящееся вне архитектуры, хотя механические системы находятся глубоко внутри, а очень, очень многие здания организованы по принципу непроницаемой мембраны. И все же способность архитектуры виртуозно изобретать формы неизбежно подчинена механическому обеспечению комфорта. Комфорт — это не пред-мет изобретения, воображения и экспериментов. Пока — нет.

Как спланировать дискомфорт и вывести на чистую воду эти скрытые структуры (вентиляции, декарбонизации)? Как мыс-лить приемлемость для жизни (livability), образ жизни и саму жизнь в контексте геофизических и геополитических последствий комфорта? Каковы пределы «приемлемого для жизни»? Может ли нам быть лучше при дискомфорте? Может быть, появится приятное ощущение причастности к изменившемуся глобально-тепловому режиму. Аффективные контуры дискомфортной жизни — это растущая индустрия. Состояние дискомфорта может стать одной из ценностей, на которые ориентируются инновации в обустройстве пространств.

Каждый едва слышный щелчок и гул включающегося кондиционера, каждый шорох радиатора — это медленный и масштабный коллективный симфонический плач, сопровождающий упадок цивилизации. Комфорт уничтожает наше будущее с каждым щелчком и жужжанием. Комфорт полагается на свою невидимость: вы не видите его, вы делаете вид, что не слышите его. Он просто есть. Коснитесь кнопок или экрана. Скажите умной колонке отрегулировать температуру. Скрыта не только система отопления, вентиляции и кондиционирования, но и сам бойлер, топливо, сеть его добычи, эксплуатация труда при этом, углеродная стоимость до-ставки, ущерб от загрязнения и отравления воздуха. Комфорт нормален, он — воплощение нормативного; регулируемый и рационализированный, встроенный в системы зданий и промышленные цепочки поставок. Американское общество инженеров по отоплению, охлаждению и кондиционированию (ASHRAE) уже давно за-хватило власть.

Комфорт очень сложно устранить. Проектирование, ориентированное на ком-форт, породило проблемные активы: здания, задуманные и построенные с учетом систем отопления, вентиляции и кондиционирования воздуха, с герметичными навесными стенами и мощными механическими системами, имеют мало шансов выжить в мире после комфорта. Большая часть знаковых архитектурных творений XX века в плане поддержания температурного ре-жима была плохо спроектирована по срав-нению с современными интерьерами и экстерьерами; в плане циркуляции угле-рода они непригодны для жилья, исправления, возвращения в строй. Наша история будет переписана, наши принципы сохранения и критерии сохранности здания будут скорректированы. Мы являемся свидетелями начала медленного (слишком медленного), но устойчивого упадка герметичной архитектурной среды, к которой мы привыкли. Архитекторов не учат проектировать дискомфорт. Пока — нет.

3

Мы больше не защищены от природной стихии. Она перешла в нападение и определяет наше коллективное будущее. Ощущение комфорта внутри зависит от глобального роста климатической нестабильности снаружи. Внутренний комфорт порождает непредсказуемость. Несмотря на все утверждения об антропоцене, геологической «эпохе человека», мы бессильны вернуть атмосферу в предсказуемое состояние. Или хотя бы помыслить человеческое будущее, устойчивое к не-предсказуемости, с которой все больше предстоит иметь дело нам, а тем более нашим детям. Системы отопления, охлаждения и контроля влажности производят нам комфорт, в то же время производя и нашу уязвимость. По сути, запечатывая себя в кондиционированных пространствах, мы тем самым отдаемся на волю природной стихии.

Мы живем в эпоху комфортоцена — эпоху, определяемую глобальным порядком, основанным на производстве единообразных интерьеров. Эта эпоха будет краткой — вернее, ограничена человеческая способyость жить в нее. Неужели, требуя комфорта, мы действительно убиваем себя? Да, убиваем или по крайней мере угрожаем убить. Кондиционирование воз-духа — основное орудие этой экзистенциальной угрозы; кондиционирование ин-терьеров — это углеродоемкий императив, к которому архитекторы могут найти под-ход, способ устоять перед ним и перенастроить его.

Изменение климата создает проблемы как политического, так и физиологического характера. Как много людей утратят ком-форт? И в какой степени утратят? Изменение личных и социальных ожиданий будет одним из важных элементов этих проблем — не личная добродетель в виде жизни с пониженным углеродным следом, а коллективное переосмысление культурных ценностей. Можем ли мы вообразить себе, сформулировать и распространить культуру дискомфорта? Как она выглядит, буквально? Какую форму имеет? Каково это? И как этого добиться? Это великолепный вызов для архитекторов, которые как цех столь неустранимо встроены в капитал, но имеют право и обязанность воображать. Теперь проблема состоит в том, как не расти, как способствовать экономике обмена и перераспределения. Диском-форт — это шанс. Императив перехода к новому состоянию формирует перспективы дискомфорта. Но если это переход не в сторону роста, то какова цель? Как можно строить здания, сокращая выбросы углерода?

Недавняя глобальная волна популизма в предвыборной политике тоже отражает тревожную коллективную попытку ухватиться за комфорт, температурный и про-чий, — попытку держаться уже известного перед лицом все более отчаянной неопределенности. Энергия, уголь и климат обусловили политические сдвиги, в частности, на выборах в Америке и Австралии. Нет ничего более традиционалистского, более консервативного, чем комфорт. Кондиционированные помещения образуют инфраструктуру мирового капитала — от офисов и музеев до аэропортов и контейнеров-рефрижераторов.

Кондиционирование повсюду. На него не влияют изменения, происходящие снаружи. Архитекторы даже не адаптируют к ним базовые установки. Вместо этого, как и во многих других профессиях, мы ждем, что с проблемой разберутся политики и инженеры, и наивно придерживаемся императива комфорта, игнорируя неизбежность все большей нестабильности. Комфорт, как и капитал, — это показатель расового неравенства, пространственная и механическая форма скрытой предвзятости. Это структурное принуждение к норме; материальное, атмосферное и глобальное. Климатические детерминисты 1920-х годов делили мир на зоны в соответствии с расой и климатом, утверждая, что евро-американские зоны умеренного климата более благоприятны для социальных взаимодействий и высокой производительности. Они соотносили экономические возможности с ре-жимами солнечного освещения, рационализируя эти взаимосвязи псевдонаучными методами. Навязанное ими представление о производительности возложило бремя прибыли — культуры, комфорта — на спины других. Комфорт был важным колониальным различием: кому было комфортно, а кому нет? Можем ли мы начать говорить о репа-рациях за комфорт, разрабатывать методы проектирования, которые усиливали бы дискомфорт Севера ради улучшения жизни в Южном полушарии? Это повлекло бы за собой массовую передачу температурного богатства при одновременном снижении суммарного комфорта. Проектирование северного дискомфорта, доведенного до крайности, переориентация энергетических ресурсов на внутренние пространства Глобального Юга: декарбонизация как деколонизация.

Комфорт и развитие неразрывно связаны. Дефицит комфорта — это сигнал о том, что развитие доступно не всем и что эту неравномерность необходимо принудительно направлять через политические и географические границы, чтобы она не распространялась по исторически знакомым колеям. Дискомфорт Севера будет чем-то навязанным, а не долгожданным. Асимметрию температурного богатства можно перевернуть; жизни на Севере и Юге можно преобразить благодаря перераспределению температурных богатств. Архитектура — орудие этого различия в комфорте; проектирование — способ артикуляции и согласования этого температурного различия. Архитектура — это и материал, из которого создается связь комфорта и климата, и экран, на котором отображается воображаемое комфорта.

Как дизайн дискомфорта может обрести статус качества, ценности? Дизайн дискомфорта означает, что глобальное сообщество ставится выше местного, и подчеркивает способность архитектуры интегрировать геофизическое с геополитическим: ценить города, здания, пространства и практики так, как если бы углерод имел значение. Архитекторы могут исследовать опыт дискомфорта не только в терминах формы, теории и новизны, но и в терминах углерода.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Планирование кончилось, да здравствует планирование!

Интервью посвящено переменам, произошедшим в сфере планирования в России за последние десятилетия, а также устройству этой сферы. Обсуждаются исторические особенности территориального планирования в России и господство в нем экономических мотивов над пространственными. Освещается законодательная сторона планирования, в частности особенности устройства и работы генеральных планов и возможные альтернативы. В заключение доказывается, что проблемы реалистичности генплана и сохранения стратегических целей в череде вносимых в него изменений требуют привлечения «третьей силы», помимо планировщиков или заказчика, — граждан и общественных структур.

Текст: Александр Антонов

Часть первая. Практики неограниченного расширения

Каковы исторические особенности территориального и пространственного планирования в России? Какие задачи оно ставит?

Освоение территории в России имеет прежде всего военно-оборонное значение. Петербург был основан Петром не потому, что там хороший порт для торговли, а как крепость. Это опыт постоянного расширения, соответственно планирование исторически сложилось как предварительная стадия для строительства, и до сих пор оно — административный элемент процесса строительства. И это наследие Российской империи и советского времени, когда не было Министерства архитектуры и градостроительства, а был Минстрой, который в 1997 году был ненадолго расформирован, а затем в 2013 году возродился. И планирование сегодня остается инструментом достижения целей, поставленных Минстроем.

Воплощением этой особенности территориального расширения является планирование и создание новых городов. Те «новые» города, которые планируются сейчас (на конец 2021 года), не совсем новые. Например, новый алюминиевый завод построен в небольшом городе Тайшет Иркутской области. На вторую очередь максимум работников — это 3200 человек. Сейчас запущена первая очередь, где-то 1000 работников нашли в городе, и 1500–1600 нужно еще привлечь. Это один из ключевых новых заводов РУСАЛа, всего у РУСАЛа 5–7 заводов по 3000 человек. Но это не новый город. Это моногород, где есть один основной работодатель. А так у моногорода есть две основные функции — транспортный узел и завод. Сейчас в городе живет 33–35 тыс. человек, он может вырасти до 40 тыс. — небедный самостоятельный город при хорошем производстве. Если бы город был совсем новым, то это был бы научно-производственный комплекс с поселком на 10 тыс. человек. При этом у моногородов, которые в мировой практике называются чаще добывающими, есть огромный пласт проблем, поэтому странно пытаться развивать эту тактику. У нас уже сейчас есть от 400 до 500 добывающих моногородов, или половина городов в стране, но нигде в мире, даже в Китае, моногорода не составляют столь значимой доли от общего числа городов.

Расширение связано не только с историческим увеличением территории страны, но и с развитием строительной отрасли: действующий Градостроительный кодекс и генеральные планы городов заточены на расширение строительства и планирование объектов местного значения. А таких понятий, как снос, ликвидация, консервация или трансформация объектов местного значения, в генеральных планах нет. Есть только реконструкция. Но о том, что значительной части территории страны в перспективе нужен снос, речи не идет.

Другим аспектом расширения строительства стало развитие жилищной сферы. «Институт экономики города» (ИЭГ) в начале 2000-х годов предположил, что у горожан скопилось много денег, которые они готовы потратить на жилье. И российское градостроительное законодательство стало создавать пространство и условия для раз-вития жилищного строительства. С момента принятия Градостроительного кодекса в декабре 2004 года идет непрерывная попытка научиться жить с этим законодательством. Но сейчас ситуация пришла к абсурду. Градостроительный кодекс по форме остался тем же, но по сути он абсолютно поменялся. В результате сейчас устанавливаются волюнтаристские цели, они реализуются, а затем изучается, как это все работает. Вскоре может закончиться и история с ипотекой под жилье как основным способом финансирования строительства, и тогда в центре внимание окажется другой тип объекта, например общественные пространства или что-то еще.


Последние 30 лет были временем реформ. Как изменялась практика планирования в этот переходный период? Сложился ли устойчивый тренд или скорее были маятниковые движения? Словом, куда мы в итоге перешли? Моя карьера градостроителя началась еще в 1990 году. После распада СССР первые 2–3 года была советская инерция: мы планировали, считая себя демиургами, которые определяют правильное будущее городов и регионов, исходя из благородных целей и взвешенного взаимоотношения между разными типами инфраструктур. К 1995 году такой тип планирования закончился, специалисты ушли в бизнес, в торговлю. Параллельно в разных городах начался разрозненный поиск собственных подходов. Важную роль в этих поисках сыграли технологии — геоинформационные системы (ГИС), обработка спутниковых снимков, кадастровая система, учет земли. Постепенно планирование сфокусировалось на распределении земли и попытках ее поделить.

Тогда, в середине 1990-х, мы скорее не планировали, а пытались разобраться в сложившихся отношениях — не было понятно, что происходит. Но парадокс в том, что мы застряли в этом переходном периоде инвентаризации и не осознаем это-го; спустя 30 лет все еще остается непонятным, куда идем. Вроде есть частная земля, но есть и особые случаи, когда землю у частного собственника можно забрать в благородных целях, причем эти цели связаны не со строительством инфраструктуры, а с эстетическим видом участка или строений. Если земля частная и владелец платит налоги, то эстетика никого не должна волновать. Возможно, надо придумать такие финансовые инструменты, которые будут стимулировать собственника изменять свою собственность, улучшать или продавать. Однако вместо экономического решения появляется организационное — раздать землю государства частным собственникам. Это промежуточное решение, но оно закрепляется, и мы застреваем в переходном периоде. Надо определить-я — чего мы хотим? Может быть, четкой красной линии, чтобы слева от нее были земли общего пользования, а справа — частного? Или мы хотим часть земли в виде третьего типа, странной собственности, которая принадлежит непонятно кому, как, например, земля под многоквартирным домом или такой уникальный российский объект, как внутриквартальный проезд? Но с этим типом собственности возникают также проблемы с учетом: вроде бы участок стоит на кадастре, но можно, чтобы и нет.

В результате возникает беспорядок с землей — проблема, которую все стараются не замечать. Так, в любом российском городе мы можем найти участки, которые разграничены согласно решениям муниципальных или иных властей лет двадцать назад и уже не обладают правовым статусом. Эти решения перекрыты другими решениями, а кроме того, есть большое количество неразграниченных территорий. И хотя в градостроительное законодательство уже 15 лет зашито право частной собственности, основной вектор развития городов — это раздача земли под застройку, ничьей, «государственной» земли. Мы часто слышим, что девелоперы заявляют о «нехватке земли под строительство». Но нигде в мире нет свободных, ничьих участков для строительства — они приобретаются на земельном рынке, и их стоимость может превышать 50% последующей стоимости построенного объекта. В России же власти до сих пор считают, что должны землю предо-ставить и обеспечить инфраструктурой. В результате этого организационного решения — раздачи земли — единственной целью планирования стало обеспечение работой строительного комплекса. При этом при строительстве жилья в приоритете оператор строительного процесса, а роль собственника, ответственного за последующую эксплуатацию, размыта. Государство вместе с девелопером принимает решение за собственников, какое жилье они будут иметь, каким будет его качество.

Надо отметить еще один фактор, который работал последние десятилетия. У нас была огромная свобода для экспериментов, в том числе экономическая и пространственная. Эксперименты часто не приводят к хорошему результату, но ни-кого это не волнует, все анализируют их отрицательные результаты. И когда что-то не получилось, всегда есть возможность придумать новый подход и пойти в другую сторону. Например, в настоящей редакции Градостроительного кодекса вы-черкнули 10 статей, или 40 страниц, которые ввели в 2016 году с описанием инструмента «Комплексное и устойчивое развитие территории» (КУРТ). Но этот инструмент не дал результатов, и в 2020 году вместо него ввели «Комплексное развитие территорий» (КРТ). Вроде бы новый инструмент, новые возможности, новые перспективы, хотя сильных отличий от КУРТ нет.

Чем прежде всего определяются территориальные стратегии и планирование городов? Экономическое или пространственное развитие?

Дело в том, что планирование городов — это необязательно вопрос государственный, тут есть важная экономическая составляющая. До революции размещение предприятий, индустриализация и освоение Урала были отданы коммерсантам. Где появиться промышленным предприятиям, решали коммерсанты. В советское время процессами стало управлять государство. Эти решения основывались на научном подходе и попытках поддерживать без-опасность за счет того, что предприятия надо а) рассредоточить, б) отодвинуть от границ подальше. Сегодня такой установки нет, и, когда инициатива возвращается к коммерсантам, появляются интересные вещи.

Хотя в России сейчас либеральная модель в городском развитии, она подходит к своему концу. Ее основная идея в том, что городское развитие напрямую связано с поиском инвесторов. И акцент на поиске инвесторов делает необходимыми постоянные изменения документов, генерального плана, Правил землепользования и за-стройки. Все оправдывается благими намерениями: как же так, есть инвестор, который хочет вложить деньги, а мы его не пускаем потому, что генеральный план этого не предусматривает, мы с каждым днем теряем деньги. А поскольку эти аргументы звучат на федеральном уровне, то все развитие выстраивается как цепочка инвестиционных проектов, где слова о климатических изменениях остаются далекой перспективой. Развитие городов тесно связано с глобальной экономикой и участием в ней на государственном (национальном) и локальном уровнях. В то же время как определить городскую экономику, когда нет налоговой базы и город сам себя не содержит, остается непонятным, потому что у города нет самостоятельного бюджета и нет независимости в принятии решений.

В глобальном масштабе есть две страны, которые имеют схожую с Россией структуру пространства, — это Австралия и Канада. Они выбрали путь проживания и развития наиболее комфортной по климатическим, а не по экономическим условиям территории. Хотя Австралия — добывающая страна, где есть много полезных ископаемых, они могли бы вокруг шахт построить города типа Норильска, но не стали этого делать. Возможно, дело в том, что у них в этих местах нет воды, а в Сибири или на Севере просто холод-но, без воды существовать сложнее. И при этом у нас пространственное развитие следует не за социально-экономическим развитием, а формируется по отраслям, которые определяет государство. Стратегия пространственного развития РФ написана как экономическая стратегия, где вся пространственная часть сведена к картинкам-иллюстрациям.

Вы упомянули, что в начале 1990-х в городах начали экспериментировать с планированием. А как обстоят дела сейчас? Что мы знаем о планировании на местах?

Отличительная черта российского планирования — в России нет субъекта, который бы занимался исследованием происходящих процессов, не видна университетская и академическая наука. Историческим исследованием городов занимались не университеты, а научно-исследовательские институты (НИИ), но и теперь в иерархии задач университетской науки исследование территорий и городов занимает далеко не первое место. И в результате мы не знаем, что такое современные российские города. В советский период ка-кой-то анализ был частью разработки и реализации генерального плана города, но решение конкретных управленческих задач чаще всего превалировало над анализом. Если геологи нашли месторождение, то ставится задача построить рядом город — что тут анализировать? Распланировали бульдозером — вода здесь, канализация здесь, роза ветров такая, сетка улиц такая, такие микрорайоны — город есть. Всего таких городов построено в Сибири несколько десятков. Когда в постсоветское время возникла нужда в новых нормах, было два простых пути. Либо экстраполировать представления, которые сложились 30 лет назад (то есть в 60-е). Либо, наоборот, взять «правильное» представление из-за границы и перенести его сюда. Поначалу пошли по первому пути, но позже усилиями урбанистов европейские города и сложившаяся там практика становятся идеалом и некритично переносятся на российскую почву. И мы слепо следуем примерам Амстердама и Копенгагена, перенося их дословно в «Стандарт комплексного развития территории».

Но мы не знаем не только свои города, но и что у нас происходит в области планирования и регулирования. В 2019 году рабочая группа при Министерстве экономического развития РФ, куда я входил, проводила анализ происходящего в градостроительной сфере, из которого стало ясно, что никаких академических исследований реализации и исполнения генеральных планов в российских городах нет. А если посмотреть на прогнозируемый рост населения России, который заложен в генеральных планах (суммарно 15–20 млн человек на ближайшие 20 лет), то становится понятно, что они создают свою реальность, не имеющую отношения к действительности (см. исследование Высшей школы урбанистики им. А. А. Вы-соковского2). Это вообще другая, виртуальная страна, основу которой составляет семья с тремя детьми. С анализом практики применения Правил землепользования и застройки (ПЗЗ) ситуация еще хуже. Потому что применение ПЗЗ находится в ведении не Минэкономразвития, а Минстроя, и он вообще не ведет никаких аналитических исследований этого инструмента. И вся аналитика того, как действуют ПЗЗ в России, появляется в Высшей школе урбанистики и сводится к ПЗЗ Перми, потому что ее делают люди, стоявшие у истоков ПЗЗ Перми 10 лет назад, — Андрей Головин, Татьяна Гудзь. И они с грустью смотрят на то, что получилось в итоге сегодня, и описывают это. Но этого очень мало. Как живут ПЗЗ в остальной тысяче городов России, как работают ПЗЗ, как работают их отдельные показатели — этих вопросов никто не задает.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Городское право: невозможные объекты и нарративы

Находясь в  пространстве  перемен,  делать  выводы  и  пытаться  говорить  о  каких-либо  явлениях  определенно  становится  практически  невозможно.  Современная  социальная  топология,  акторно-сетевая  теория,  объектно-ориентированная  философия  активно  конкурируют  уже  несколько  десятилетий,  пытаясь  дать  определение  и  описать  невозможные,  непредставимые,  не  поддающиеся  описанию  объекты.  Однако,  находясь  здесь  и  сейчас,  приходится  задаваться  вопросом  не  о  невозможных  объектах,  а  о  невозможных  историях  и  нарративах,  которые  пытаются  объяснить  необъяснимое,  увидеть  рациональность  там,  где  она,  кажется,  отсутствует,  собрать  образ  из  рассыпающихся  фрагментов. <...>

Текст: Наталия Волкова

Находясь в пространстве перемен, делать выводы и пытаться говорить о каких-либо явлениях определенно становится практически невозможно. Современная социальная топология, акторносетевая теория, объектно-ориентированная философия активно конкурируют уже несколько десятилетий, пытаясь дать определение и описать невозможные, непредставимые, не поддающиеся описанию объекты. Однако, находясь здесь и сейчас, приходится задаваться вопросом не о невозможных объектах, а о невозможных историях и нарративах, которые пытаются объяснить необъяснимое, увидеть рациональность там, где она, кажется, отсутствует, собрать образ из рассыпающихся фрагментов. Невозможные нарративы оказываются где-то между нелинейным кусочно-прерывистым письмом Вальтера Беньямина и сложносочиненными кинематографическими образами Пиранези или венецианских каприччо. Они теряют четкую временну́ю структуру и становятся пространством плетения сетей, которое описывает Донна Харауэй, но в этом пространстве оказываются совмещены различные темпоральности и времена, о чем говорит Карен Барад. Однако чем дольше и детальнее мы пытаемся описать невозможный нарратив, тем больше мы углубляемся в де-тали и рискуем потерять из виду целое — и это постоянное удержание единства разномасштабного образа, необходимость объединять несоединимое является отличительной чертой невозможного нарратива.

Если смотреть хронологически, этот номер не ставил и не мог ставить себе задачу попытаться говорить о невозможных нарративах. Когда номер только задумывался два года назад и даже когда он начал обретать более четкие формы в виде приглашения к участию (call for papers), ситуация с городским правом была сложной, но оно продолжало работать регулярным образом. Были неясны эмпирические пределы действенности городского права, где регулирование теряет силу и становится невозможным, как описать эту невозможность. К моменту выхода номера эту невозможность уже можно наблюдать явным образом в виде соединения двух крайностей: чрезвычайного права и права, построенного на представлениях о норме, устойчивости норм и их изменениях. Сочетание противоположностей не отменяет реальности каждой из крайностей, хотя и делает существующее между ними пространство предельно неопределенным. Степень неопределенности зависит напрямую от того, сколь-ко существует общего или различного между двумя крайностями. Невозможный объект возникает в точках соприкосновения противоположных крайностей, а невозможный нарратив показывает, как изменяется объект, переходя из крайности в крайность.

В этом номере присутствуют два предельных порядка, которые условно обозначают две крайние формы существования городского права: неолиберальный порядок евро-американского права и российский постсоциалистический порядок. Противопоставление двух порядков основывается на допущении, что существующие способы описания глобального порядка недостаточны и не позволяют объяснить пространство изменений, в котором мы находимся. Это допущение не предполагает оценок с позиции международного права, но позволяет определить стратегию ответа на вопрос, как от ситуации глобального порядка произошел ускоренный переход к радикальным переменам. Перспектива, которую предлагает данный номер, пытается преодолеть классическую пространственную логику противопоставления центра и периферии и показать, что крайности и конкурирующие порядки взаимно дополняют друг друга и поэтому не могут находиться в отношениях центральности или периферийности.


Определяя неолиберальный и постсоциалистический порядок, я исхожу из тезиса, предложенного Мишелем Фуко в лекционном курсе «Рождение биополитики». Фуко утверждает, что немецкий неолиберализм сочетал в себе элементы капитализма как основы права и социализма как системы обязательств и ограничений. В то же время Фуко отказы-вал социализму в наличии собственной правительственности или возможности управлять, указывая на приверженность социализма догматическому, а не критическому способу чтения текстов. Не пытаясь оспорить тезис Фуко, который, как мне кажется, прекрасно оспаривают работы Мэри Дуглас об анклавной религии и    Аннмари Мол и Джона Ло о социальной топологии, я предполагаю, что постсоциализм имеет то же основание в виде сочетания капитализма и социализма, но с диаметрально противоположными ролями. Если это предположение верно, то все документы, правовые объекты и другие институциональные формы, которые путешествуют между неолиберальными и постсоциалистическими порядками, выступают как репрезентации в этих порядках невозможного объекта—мягкого правового регулирования. Задача этого номера — наметить точки, с которых можно начать описание мягкого регулирования в качестве особой реальности, которая существует не на периферии права, а является его инаковой, альтернативной формой.

В каждом разделе номера—об инфраструктуре, о застройке и о правовых инструментах—присутствуют эти два измерения: неолиберальное и пост-социалистическое. Объекты, за которыми авторы пристально наблюдают, — партиципаторное бюджетирование, благоустройство, программы реновации, документы исторического поселения, генеральные планы, правовое зонирование, правила землепользования и застройки—требуют очень осторожного отношения, поскольку они не являются устойчивыми, а путешествуют между разными правовыми системами (французской, американской, канадской и российской) и разными временами (позднесоветским и постсоветским градостроительством). Таким образом, каждый из авторов пытается реконструировать особую траекторию невозможно-го нарратива, которую создает его объект. Собраные вместе, невозможные нарративы городского права показывают, где и каким образом возникают точки контраста между разными логиками, как они размечают пространство мягкого регулирования, которое не может быть явным образом представлено в рамках оппозиции неолиберализма и постсоциализма.

Даниил Почукаев и Андрей Кузнецов в статье, открывающей номер и блок об инфраструктуре, исследуют возможности и ограничения программы партиципаторного бюджетирования «Твой бюджет» в Санкт-Петербурге. Они прослеживают весь путь развития патиципаторной инициативы по строительству памп-трека—от первой заявки до реализации проекта. При этом они подчеркивают, что экспертизы, которая была необходима для создания проекта, ни у одного из участников не было—наоборот, она формировалась постепенно. Изначальный проект не подходил под заданные параметры—он был до-роже минимальной возможной суммы парципаторного участия и стал возможен только благодаря пересмотру структуры финансирования проекта Комитетом финансов Санкт-Петербурга. В результате получившийся памп-трек не следовал нормам, а создавал их в форме, которую авторы статьи называют гетерогенной нормативностью. В таком случае гетерогенность нормативности задается не столько способами организации сборок-ассембляжей, сколько частичной реализацией отдельных этапов, невозможностью реализовать в полной мере задуманное и необходимостью менять по ходу дела от-дельные параметры. Последовательность частичных реализаций постепенно формирует новое правило, новую экспертизу и тип знания. Эмпирическая экспертиза как предустановленная данность оказывает-ся невозможной, она все время требует подтверждения.

Дэниел Барбер в статье, переведенной Андреем Васильевым, говорит о двух типах невозможности: во-первых, о невозможности и недостижимости не-ограниченного комфорта, во-вторых, о невозможности и трудностях, связанных с попытками проектировать дискомфорт. Эти два измерения важны при рассмотрении российского городского права, хотя сам текст обращен к архитекторам, а не к планировщикам. Начиная с 2017–2018 годов в России на федеральном уровне была принята программа формирования городской среды, ключевым элементом которой служило представление о комфорте для горожан сначала в крупных, а затем в малых городах и исторических поселениях. Барбер критикует стремление к тотальному и часто внешнему комфорту, однако на примере российских кейсов мы видим, какова цена стремления к невозможному и недостижимому. Иллюзия, что недостижимое достигаемо, производится за счет внешних эффектов, ограничивающих возможности реалистичной координации и медиации, которые были в кейсе памп-трека, и производит расщепление между практиками и их медийным представлением.

Расщепления практик и их медийных и/или правовых репрезентаций возникает при игнорировании дискомфорта и детально обсуждается в следующем разделе номера—об объектах и застройке: «Реновация и сохранение». Анализ, который предлагают Генола Инизан и Ольга Суслова, показывает ограниченность сопоставлений внешне схожих явлений, которые существуют в конкурирующих по отношению друг к другу порядках, неолиберальном и пост-социалистическом. Авторы показывают, как происходит постепенный переход от четких пространственных методов определения способов и объектов реновации к более гибким и сложным правовым и техническим инструментам. Программы реновации и во Франции, и в России выступают в роли государственных мега-проектов не только в пространственном, но и в правовом плане. Следуя за мыслью авторов, мы наблюдаем, как размываются изначальные цели, изменяется масштаб проектов и оказывается невозможным предсказать, какие именно пространственные и временные эффекты сложатся внутри рамочной концепции «реновации территории». С одной стороны, авторы показывают, как в трех масштабах—пространственном, социальном и политическом—различным образом развиваются проекты реновации во Франции и в России. Во Франции процесс реновации универсален, но направлен на децентрализацию и решение локальных проблем и тем не менее показывает ограничение действия демократических институтов. В России реновация управляется административно в пределах городов-регионов, публично направлена на решение технических, а не социальных проблем и использует демократические институты для того, чтобы подчинять действия локальных сообществ административной логике и решениям «сверху». В обоих случаях правовая цель реновации, как подчеркивают авторы, оказывается неустойчивой. Однако можно развить это утверждение дальше: под вопросом оказывается идея легальности или права как инструмента достижения справедливости, социальной или утилитарной. Мы видим, что социальные или технические проблемы маркируют две предельные цели утилитарного или социального порядка, основанного на правилах, который тем не менее в каждом из случаев оказывается частичным и неполным. Вторая статья этого раздела представляет со-бой эксперимент с форматом представления исследования в области городского права. Если статья Инизан и Сусловой строится как классический вариант сравнения двух кейсов, то описание стати-стики и основных параметров правового института исторических поселений в России Снежана Грозовская представила в формате обзора данных    за период 2010–2021 годов. Подобная практика технических и эмпирических обзоров имеющейся и специально собранной статистики и данных распространяется последнее время в количественных исследованиях в точных и естественных науках, однако гораздо реже встречается в качественных исследованиях. Однако, учитывая существующее представление о противоречивости и неполноте российской городской статистики, на которое обращают внимание, в частности, Инизан и Суслова, подобный обзор приобретает дополнительное значение и задает рамку для исследования упорядочивания данных о городах. Вопросы, которые ста-вит Грозовская, затрагивают не только исторические поселения, но могут быть адресованы и другим правовым институтам российских городов. Почему правовые и охранные практики в российском пространстве так трудно поддаются статистическому обобщению и описанию? Что делает для постсоциалистических практик невозможным их гладкое статистическое описание в его нынешней форме?

Третий блок номера имеет исторический характер и посвящен развитию правовых инструментов в трех различных географических измерениях: российском, американском и канадском. Эти три версии истории городского регулирования также, в свою очередь, представлены в разных формах. Первый обзор постсоциалистического права в России отражает некодифицированный характер его истории и фактически является первым наброском для возможного исторического исследования его практик. Александр Антонов в разговоре с Анной Алимпиевой выделяет основные, характерные черты постсоциалистического городского права: постоянный прессинг необходимости ускорения и модернизации, возникающее из-за этого стремление к постоянному расширению и освоению «нового» — территорий, инструментов, концепций, — переходные, неустойчивые пространства и воспроизводящиеся проблемы, которые возникают в результате городского управления. Парадокс постсоциалистического права в этом смысле можно объяснить тем, что его определяют не механизмы воспроизводства методов анализа и решения проблем, а методы воспроизводства проблем, которые оказываются гораздо устойчивее правил.

Другой подход к воспроизводству проблем показывает Мариана Вальверде, перевод (выполнен Андреем Васильевым) ее классической статьи о городском праве опубликован в заключительной части номера. Рассуждая в фуколдианской перспективе, Вальверде ставит под вопрос сложившуюся англо-американскую логику регулирования земле-пользования через установление правил использования земли, которые на муниципальном уровне ограничивают частные права собственников. Конфликт между публичным городским правом и частным правом собственников, который при этом возникает, выступает для Вальверде отправной точкой для обсуждения особого правового инструмента — категории «неудобства», которая позволяет наделить правовым статусом исключения из существующих правил. Важным моментом, на который обращает внимание Вальверде, является историческое изменение самой категории неудобства: от анахронического, домодерного инструмента че-рез эпоху высокого модерна и городского регулирования к возрождению этой категории в ответ на гетерогенность и сложность городских отношений в период заката модернистской логики. Таким образом, Вальверде указывает на социальный характер упорядоченного регулирования и воспроизводства неудобств, в отличие от технических проблем, которые возникают при нерегулируемых отношениях и конфликтах, о которых говорит Антонов.

Переход между двумя типами проблем и не-удобств, регулируемых и нерегулируемых, а также между упорядоченным действием неолиберальной логики зонирования и постсоциалистических практик показывает исследование Романа Бабейкина. Хотя обзор существующих публикаций как основной метод исследования, выбранный Бабейкиным, фокусируется на экономическом измерении правового зонирования, его выводы выходят за пределы экономического анализа и даже экономики права. Заключительная схема, которая суммирует основные различения и изменения в определении правового зонирования в американской практике с дополнением к российским и канадским кейсам, позволяет связать и противопоставить «социальному комфорту» «экономический рост», который может вызывать дискомфорт, публичному (обобщенному) благополучию общества—благополучие ограниченного сообщества. Если соотнести логику этих различений с двумя предыдущими разделами номера про инфраструктуру и объекты, то можно говорить о том, что, с одной стороны, порядку и комфорту противопоставляются проблемы и дискомфорт, а с другой—есть два способа воспроизводства (бес)порядка: социальный и технический. И если российское право на уровне инструментов стремится к обобщенному порядку и благополучию за счет частного дискомфорта и экономического роста, то американское право пытается достигнуть частного комфорта за счет баланса между воспроизводством обобщенного благополучия / порядка и проблемами / частными интересами и конфликта-ми между ними.

В результате можно сформулировать предвари-тельный ответ, который дает предлагаемый читателю номер на вопрос: каким образом могут существовать не только невозможные объекты, но и невозможные, не объяснимые в рамках одной логики нарративы? Модерная наука ориентируется на воспроизводство методов и устойчивость научных практик, которые подвергаются сомнению ее критиками, в частности исследователями науки и техники (Science and technology studies, STS) и акторно-сетевой теории, начиная с конца 1970-х годов. Однако эти исследователи не говорят о том, что приходит на смену устойчивым модерным методам. Лишь в 2000-е годы Латур и Ло начинают говорить о проблемах как основном инструменте социальных исследований и исследований науки. В текстах, которые собраны в этом номере, показано, что не возможно воспроизводство только порядка или только проблем — одно не существует без другого, нарратив не существует как последовательность дискретных событий. Наоборот, невозможный нарратив представляет собой плотную насыщенную структуру наподобие кролика-утки Витгенштейна: там, где нет воспроизводства порядка, есть воспроизводство проблем. Причем границы проблем и порядка, различных нарративов и сценариев могут пересекаться и накладываться, образуя в результате плотную ткань не только вербального, но и визуального или эстетического образа. Пример подобной плотной ткани могли бы показать рецензии на две важные теоретические книги, вышедшие на русском языке в 2022 году: перевод классической работы Лео Штрауса «Город и человек» и книга Виктора Вахштайна* «Воображая город». Оба текста представляют собой насыщенную среду, которую можно интерпретировать не только концептуально, но и организационно: как сократовский диалог у Штрауса и картографию теорий у Вахштайна*. Однако рецензии не состоялись—мы живем в пространстве изменений,—и теперь осталась лишь отсылка к ним в конце введения как надежда на продолжение разговора.

Это может быть вам интересно