Политическая география городов

Год: 2022
Страниц: 160
ISSN: 2542-000
Язык: Русский
Воздух города делает свободным. Или больше не делает? Города разливаются по территории пространством городского, снижая плотность, разделяя разнообразие на монотонные (и, часто, изолированные) ареалы, повышая связанность магистралей, но снижая связанность локальную, связанность сообществ. Цифровой город самоорганизован в сети, но локальное действие становится все более проблематичным. Инструменты умного города сделали как никогда близкой возможность прямой демократии горожан, но те же инструменты продолжают усиливать контроль и тотальное наблюдение, агрессивный присмотр и регулирование поведения горожан властями. Казалось, что корпоративные города исчезнут со снижением роли промышленности в занятости и рассредоточением все более креативных горожан по разномастным услугам, но степень влияния корпораций на самосознание горожан едва ли не максимальна: девелоперы стирают привычные районы с карты в угоду пространственной фиксации капитала, а торговые сети добивают организующий социальное пространство города каркас семейных бизнесов. <...>

В номере

Переосмысляя территорию

Территория является важнейшим атрибутом государства и, как представляется, приобретает все большее политическое значение. Она также является одним из ключевых географических понятий, но избежала того значительного критического внимания, которое уделяется родственным географическим понятиям, и остается недостаточно теоретически осмысленной. Развивая идею Тимоти Митчелла о том, что государство следует понимать как эффект социальных практик, автор утверждает, что феномен, который принято называть «территорией», не является ни незыблемой основой государственной власти, ни тем более выражением биологического императива. <…>

Текст: Джо Пейнтер

Введение

Территория возвращается. Она долго была чем-то вроде бедного родственника других пространственных понятий, а ее политическое значение до недавнего времени было исчезающе мало, но сегодня она кажется чем-то все более и более важным. Границы, безопасность, суверенитет, сецессия, вторжение и оккупация—понятия, обычно рассматриваемые как тесно связанные с территорией, — постоянно мелькают в новостях. Между тем в политической теории и философии модное понятие детерриториализации неотделимо от связанной с ней ретерриториализации. Время территории пришло. По крайней мере, все выглядит именно так.

Если какое-либо пространство и можно считать по сути своей «государственным», то это, безусловно, «территория». Тем не менее, не-смотря на все масштабные дискуссии о территориальной реорганизации современного государства, об упадке и взлете политической значимости территории, а также о роли территории в осуществлении власти, природа территории как таковой — ее бытие и становление, а не ее эффекты и последствия — остается недостаточно осмысленной теоретически и слишком часто принимается как должное. Интенсивное взаимодействие с различными формами социальной теории, характерное для социально-экономической географии начиная с 1980-х годов, включало в себя всестороннее исследование и переосмысление многих основных концепций этой дисциплины, в том числе пространства, места, ландшафта, региона и масштаба. Однако до недавнего времени понятию территории не уделялось такого же внимания, по крайней мере в англоязычной литературе.

Интересно задуматься о причинах этого относительного пренебрежения. Правдоподобно предположить, что социально-экономическим географам критического направления понятие территории кажется в каком-то смысле даже неудобным. Этому есть несколько возможных объяснений, особенно если допустить хотя бы на минуту, что территория обычно понимается как ограниченная и в некоторых отношениях однородная часть географического пространства. Географическое мышление 1980-х и 1990-х годов пришло к ясному осознанию пористости и подвижности границ и предположительно вытекающего из этого уменьшения их политической значимости. Оно также все больше подчеркивало неоднородный характер пространства и места (или даже считало неоднородность их неотъемлемым атрибутом). В этих обстоятельствах обращение к понятию территории могло быть воспринято либо как анахронизм (поскольку мир изменился), либо как нечто реакционное (поскольку настойчивое желание видеть мир как множество ограниченных и однородных пространств предполагает страх перед другим и нетерпимое отношение к социальным и культурным различи-ям).Возможно, понятие территории также смущает некоторых авторов своими туманными, но сильными ассоциациями с подобными понятиями в этологии и социо-биологии. В конце концов, один из наиболее употребимых смыслов термина «территория» в обычном разговоре—ареал обитания животного, особенно в связи с агрессивным и оборонительным поведением. Конечно, все, что способно привести к протаскиванию социобиологических допущений в изучение человеческой деятельности, является злом для большинства критических социальных теоретиков. Подобное же недоверие к идеям, отдающим экологическим детерминизмом, возможно, усилило подозрительность, с которой иногда относятся к понятию территории. Хотя во многих обсуждениях территории предполагается, что в основе своей это политический феномен, представление о том, что территория так-же часто означает фиксированные границы, возможно, вызывает ассоциации с «естественными границами» и идеями XIX века об отношениях между культурой и окружающей средой: народы пустыни, народы гор, народы леса и народы равнин — с характерной для каждого особой невыразимой связью между культурой, природой и «территорией».


Возрождение территории

Относительно пренебрежительное отношение к концепции территории в географии начинает меняться. Причины этого найти нетрудно. Утверждение, что теперь мы живем в «мире без границ», всегда было преувеличением, но за годы, про-шедшие после 11 сентября, границы стали гораздо более важными и более заметны-ми. В новом терминале No5 аэропорта Хитроу огромные надписи над стойками пас-портного контроля гласят: «Граница Великобритании». Споры о территории и суверенитете также стали ожесточеннее, чем когда-либо прежде. Летом 2008 года конфликт между Россией и Грузией из-за спорных районов Южной Осетии и Абхазии вылился в кровопролитие. Продолжается израильская оккупация палестинской земли. Война в Ираке выдвинула вопрос о суверенитете на первый план.

В таких обстоятельствах отмена пограничного контроля на многих международных границах внутри Евросоюза выглядит скорее проявлением европейской исключи-тельности, чем предвестником космополитического мира, о котором, возможно, когда-то мечтали сторонники ЕС. Так или иначе, территориальная политика очевидна во многих странах внутри ЕС — в Каталонии, Ирландии, Бельгии и других местах.

Недавнее и явное возрождение политической значимости территории бросает очевидный вызов тезису о мире без границ, который отстаивают такие авторы, как Кеничи Омаэ [Ohmae 1990], и заявлениям о том, что мы наблюдаем «конец суверенитета» [Camilleri, Falk, 1992], хотя стоит отметить, что авторы, придерживающиеся социально-пространственной теории, часто предлагают более тонкие подходы. Например, сокращение власти национальных государств необязательно означает конец территории, о чем убедительно свидетельствует обширная литература о реструктуризации и изменении масштабов государственной власти и политических систем (см., напр.: [Brenner, 2004; Brenner et al., 2003; Jones, MacLeod, 1999; Swyngedouw, 2004]). В несколько ином ключе новая экономическая география (которая, как показывает Рон Мартин [Ron Martin, 1999], приняла довольно разные формы в экономике и географии) выступает за сохранение — или даже усиление—роли места, местности и региона в экономическом развитии, содействии инновациям и повышении конкурентоспособности.

Кроме того, возрождение территории как будто ставит под сомнение нынешнюю популярность сетевых подходов к социально-пространственной теории — от сетевого общества Мануэля Кастельса, основанного на пространствах потоков [Кастельс, 2000], до реляционного мышления в географии (напр.: [Massey 2004]) и оживленного взаимодействия этой дисциплины с акторно-сетевой теорией (напр.: [Bingham, Thrift, 1999]). За пределами научных кругов, безусловно, преобладают сомнения в отношении сетей; обычно считается, что люди врожденно и неизменно территориальны. Оборонительные национализмы представляются как «естественные» и предсказуемые выражения этнических различий. Министр правительства в предположительно левоцентристской администрации поддерживает закры-тые сообщества [The Guardian, 2004]. Журналисты с готовностью ставят тем или иным регионам диагноз «балканизации» со всеми коннотациями этого термина, говорящими о неисправимо племенной природе человека, скрывающейся под тонким покровом цивилизации. Уважаемые голоса в ЕС, предполагаемом оплоте толерантности и космополитизма, выступают против принятия Турции из-за ее непреодолимой инаковости [The Independent, 2002]. В более прогрессивном ключе территориальный взгляд на мир может утверждать ценность языков и культур меньшинств, самобытной кухни, художественных и музыкальных практик, а также бережный и экологически чувствительный подход к земле и ее плодам.

Сети, с другой стороны, стали широко ассоциироваться в общественном воображении с риском и опасностью. ИТ-сети передают компьютерные вирусы и детскую порнографию, делают возможным крупно-масштабное финансовое мошенничество. Авиакомпании распространяют такие болезни, как атипичная пневмония и свиной грипп, перевозят нелегальных иммигрантов и способствуют разрушению окружаю-щей среды через изменение климата. Террористы, торговцы людьми и наркотиками организованы в сети. То же касается (и в глубинке Америки и Англии кажется почти столь же устрашающим) экологических и антикапиталистических активистов. Глобальные финансовые сети создали та-кую сложную паутину взаимосвязей, что кредитный кризис в одной юрисдикции быстро передается во многие другие, что ведет к краху крупных финансовых институций, предотвратить который может толь-ко массированная государственная поддержка. Несмотря на множество свидетельств кочевого происхождения человеческого вида, кочевой образ жизни сегодня часто рассматривается как неестественный, а кочевые народы — от европейских цыган до австралийских аборигенов и бушменов Калахари — страдают от дискриминации, угнетения, недоверия и обездоливания.

Эти эскизы популярной политики территорий и сетей, конечно, чрезмерно упрощенные. Во всех видах публичного и частного дискурса, в том числе в популярной журналистике и выступлениях политиков-популистов, есть и противоположные взгляды и мнения, выражающие более позитивное отношение к сетям и предлагающие более скептический под-ход к территории. Тем не менее я полагаю, что в целом тенденция сегодня состоит в том, чтобы утверждать территориальный взгляд на мир как выражение человеческой природы и (следовательно) как верный взгляд, видя в то же время в сетях источник тревоги, нестабильности, риска и нежелательных перемен.

Кто бы ни был прав или неправ в этом вопросе, имплицитное допущение почти всех дискурсов — академического, общественного и народного — состоит в том, что территория и сеть являются несоизмеримыми и конкурирующими формами пространственной организации и что территориальное и сетевое мышление несовместимы. В этой статье я попытаюсь показать, что это предположение ошибочно и что территорию лучше всего пони-мать как результат сетевых отношений. Основная линия аргументации такова. Феномен, который мы называем территорией, не является незыблемой основой государственной власти, тем более выражением биологического императива. Он не есть внеисторическая черта человеческой деятельности, и к нему не стоит взывать как к объяснительному принципу, который сам по себе не нуждается в объяснении: территория не является не-коей пространственно-политической первопричиной. Наоборот, территорию следует интерпретировать главным образом как эффект: скорее объясняемое, чем объяснение. Адаптируя идею Бруно Латура, можно сказать, что, как и другие устойчивые и кажущиеся прочными черты нашего мира, этот эффект лучше всего понимать как результат сетевых социотехнических практик. Более того, сегодняшнее возрождение территории не только не опровергает и не фальсифицирует сетевые теории пространственности, но и само по себе может рассматриваться как продукт реляционных сетей. Таким образом, территория и сеть не являются, как часто полагают, несоизмеримыми и соперничающими принципами пространственной организации, а тесно связаны между собой. Однако эти связи необходимо идентифицировать достаточно точно. Важно не ссылаться на обобщенную «взаимность», «взаимодействие» или «диалектику» между территорией и сетью, которые оставляют само собой разумеющееся понятие территории нетронутым и просто добавляет к нему сети. Если мы серьезно отнесемся к сетевому происхождению эффекта территории, то традиционные представления о территории необходимо будет переосмыслить. Это, в свою очередь, могло бы позволить нам несколько по-иному думать о значении и последствиях территории—так сказать, об эффектах эффекта. Например, с этой точки зрения территория с необходимостью является чем-то пористым, исторически обусловленным, изменчивым, неравномерным и преходящим. Это кропотливая незавершенная работа, полная неудач и пронизанная напряжением и противоречиями. Территория никогда не бывает за-вершенной, но всегда становящейся. Она также обещание, которое государство не в силах выполнить. <…>

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Живучесть городов

Положит ли COVID-19 конец тому возрождению, которое многие американские города переживают с 1980-х годов? В этой статье предпринят выборочный обзор обширной литературы о долгосрочных последствиях стихийных бедствий. На данный момент хорошо задокументирована долговременная устойчивость городов ко многим формам физических разрушений, включая бомбардировки, землетрясения и пожары. Уничтожение человеческого капитала может оставить более длительный отпечаток, но за последние тысячелетия города успешно пережили множество эпидемий. Напротив, экономические и политические потрясения, включая деиндустриализацию или потерю столичного статуса, могут нанести городу огромный ущерб. <…>

Текст: Эдвард Глейзер

Введение

Насколько устойчивыми окажутся города мира к пандемии COVID-19 и возможным будущим глобальным вспышкам заболеваний? Долгосрочный взгляд на жизнеспособность городов говорит о том, что города гораздо более уязвимы перед экономическими и политическими бедствиями, чем перед землетрясениями, войнами и даже пандемия-ми. Наиболее серьезными катастрофами оказываются те, которые разрушают существующие институты и экономику, поэтому последствия любой катастрофы во многом зависят от силы гражданского общества. Пандемия COVID-19 опасна для городов мира, поскольку она обостряет существующие проблемы, в том числе адаптацию к жизни онлайн и политическую нестабильность, связанную с растущей неудовлетворенностью горожан [Glaeser, 2020]. Эти две угрозы могут объединиться, потому что, подобно автомагистралям в 1960-е годы, удаленная работа позволяет бежать из ненадежных городских центров.

В разделе II этой статьи утверждается, что последние 650 лет города были удивительно устойчивы перед лицом обычных физических угроз. Я не хочу сказать, что города не столкнулись с огромными человеческими жертвами и разрушениями или что эти угрозы можно в чем бы то ни было игнорировать. Я имею в виду, что после этих физических потрясений города обычно восстанавливают население и экономическую жизнеспособность и, как правило, выходят на свое прежнее место в городской иерархии.

Города легко восстанавливаются после катастрофических землетрясений и бомбардировок [Davis, Weinstein, 2002]. Эпидемии, охватившие города западного мира с 1790-х по 1919 год, не смогли остановить их рост, и даже черная смерть в долгосрочной перспективе мало повлияла на городское население [Jedwab et al., 2019]. Пожары, уничтожившие целые районы Лондона в 1666 году, Чикаго в 1871-м и Бостона в 1872-м, может быть, даже укрепили эти города, позволив более эффективно использовать имеющееся пространство [Hornbeck, Keniston, 2017].С другой стороны, экономические и политические неурядицы часто приводили к длительным периодам упадка городов, о чем я буду говорить в разделе III. Открытие Панамского канала катастрофически уменьшило экономическую значимость чилийского порта Вальпараисо, и «рост города остановился, словно семя, посаженное слишком поздно и застигнутое врасплох зимними морозами» [Calderón, 2001, p. 5]. Такие некогда мощные промышленные и портовые центры, как Кливленд и Ливерпуль, сохранили меньше половины своего прежнего населения, потому что промышленники-работодатели перебрались в другие места, автоматизировали производство или просто исчезли. Имперские столицы часто приходили в упадок, когда империя ослабевала, как в случае с Римом, или когда император повелевал перенести столицу в другое место, как в случае с Чанъанем.


Это расхождение между устойчивостью к физическим бедствиям и уязвимостью перед экономическими и политическими потрясениями напоминает нам о том, что города—это нечто большее, чем постройки. Если строения разрушены, но остается веская причина жить и работать в этом месте, то го-рода могут восстанавливаться. Если же не будет ни факторов экономического процветания, ни политической защиты, то население уйдет, даже если постройки останутся в целости [Glaeser, Gyourko, 2005].Однако из этого общего правила устойчивости перед лицом физических бедствий есть исключения, и в разделе IV рассматриваются некоторые из них. Афинская чума, разразившаяся в 430 году до н. э., по всей видимости, сыграла важную роль в итоговом поражении этого города в Пелопоннесской войне со Спартой и последовавшем упадке этой военной и культурной державы. Можно утверждать, что чума Юстиниана, поразившая Константинополь в 541 году н.э., нанесла еще больший ущерб городской цивилизации в Европе. Город Данвич из-за береговой эрозии в Средние века превратился из крупного порта в небольшую деревушку. Из-за заиления эстуария Звина Брюгге не смог сохранить свое значение торговой столицы Европы эпохи Северного Возрождения. Беспорядки в Детройте в 1967 году спровоцировали дальнейший упадок этого города, способствуя исходу белых и развитию местного политического экстремизма3.Урок этой истории для пандемии COVID-19 заключается в том, что сама по себе пандемия, вероятно, будет иметь долгосрочные последствия только в том случае, если она высвободит другие экономические и политические силы, которые могут вызвать упадок городов. В разделе V настоящей работы освещаются слабые места городов, существовавшие до пандемии, а затем обсуждаются три возможных риска. Задолго до COVID-19 городские магазины столкнулись со снижением спроса из-за роста электронной торговли. Пандемия побудила гораздо большее количество людей покупать гораздо более широкий ассортимент товаров в интернете. Пандемия также привела к росту удаленной работы, что поставило под угрозу рынок городских офисных пространств [Bloom et al., 2021].Эти процессы создают для городов постпандемические экономические риски, но многие факторы, которые заставляли людей встречаться лицом к лицу в 2019 году, останутся в силе и после COVID-19. Наша наукоемкая экономика вознаграждает обучение, а учиться легче в личном общении. Даже исследования, которые документируют кратко-срочную продуктивность удаленных работников, показывают, что они имеют меньше шансов на повышение в должности, возможно, потому, что не получают навыков, необходимых для продвижения по службе. Во время пандемии прием новых со-трудников на рабочие места, ставшие удаленными, оставался на удивительно низком уровне, что, пред-положительно, говорит о том, что фирмы с осторожностью относились к интеграции новых работников в свою культуру. Кроме того, сложность контроля за удаленными работниками может негативно сказаться на уровне прилагаемых ими усилий, особенно когда результат трудно измерить.

Немаловажно и то, что пандемия поразила города в период широко распространенного недовольства джентрификацией, расовой дискриминацией в работе полиции и уровнем неравенства в целом, что создает политические риски. Данные на уровне кадастровых участков [Chetty et al., 2020] показывают, что восходящая мобильность в Америке в густо-населенных городских районах сейчас намного ниже. Эти реальные городские проблемы могут подготовить почву для ожесточенных политических схваток, которые затем приведут к эмиграции. Даже если люди останутся в офисах, этим офисам, безусловно, гораздо легче переехать, чтобы найти более благоприятный деловой климат. Если города возьмут на прицел своих более богатых жителей и бизнес или допустят резкий рост уровня городской преступности, то эти налогоплательщики могут легко покинуть город, что, в свою очередь, может привести к нисходящей спирали, напоминающей то, что происходило во многих американских городах в 1970-е годы.

Экономические риски, создаваемые удаленной работой, затрагивают все богатые города. Политические риски распределяются менее равномерно. В северо-западных странах ЕС есть сильные государства всеобщего благосостояния, уровень городских служб достаточно высок, а местная автономия ограничена. Поэтому маловероятно, что города Гер-мании, Нидерландов или Швеции станут взимать чрезмерные налоги со своих бизнесов или допустят, чтобы качество городской жизни рухнуло. В Великобритании и некоторых южных странах ЕС государство всеобщего благосостояния слабее, и вероятность того, что городская инфраструктура придет в упадок, выше, но местные органы власти, как пра-вило, не имеют полномочий для произвольного повышения налогов, а национальные правительства хотя бы в какой-то степени стараются поддерживать городские службы на достойном уровне. Для США характерен высокий уровень местной автономии и ужасающая история рабства и расизма. Во многих американских городах, таких как Балтимор, проблемы с преступностью существовали еще до начала пандемии. История Детройта, обсуждаемая в разделе IV, показывает, что американские городские власти способны причинять немалый вред своим городам. Поэтому раздел V посвящен политическим рискам, с которыми сталкиваются города США. Раздел VI резюмирует статью. Я прихожу к мысли, что, хотя отдельные города могут быть уязвимы, мало сомнений, что города в целом в полной мере со-хранят свою жизненную силу.

Устойчивость городов к физическому разрушению

В этом разделе я доказываю, что города, как правило, достаточно уверенно восстанавливают ущерб от землетрясений, бомбардировок, пожаров и даже эпидемий. Я не хочу сказать, что эти природные и рукотворные катастрофы не приводили к гибели немыслимого количества людей и не требовали огромных усилий по восстановлению. В этой статье под живучестью или устойчивостью я имею в виду устойчивость в чисто географическом смысле: город устойчив к некоторому негативному воздействию, если в течение определенного времени он восстановил свое население, экономическую жизнеспособность и большую часть своих физических структур.

Дэвис и Вайнштейн положили начало современным эмпирическим исследованиям этой формы городской устойчивости своей работой о бомбардировках японских городов во время Второй мировой войны [Davis, Weinstein, 2002]. Они построили свою статью как сравнительный тест двух теорий—«случайного роста» и «фундаментальных факторов местоположения». Если бы была верна теория «случайного роста», то у городов не было бы особых причин восстанавливаться после разрушения. Если же размер города определялся «фундаментальными факторами местоположения», то положительные факторы, делавшие город большим до бомбардировки, после бомбардировки должны заставить го-род вырасти снова.

Эта устойчивость, связанная с фундаментальны-ми факторами местоположения, такими как доступ к рекам или богатым внутренним районам, дает одно из объяснений того, почему в среднесрочной перспективе города демонстрируют устойчивость к физическому ущербу. Другое объяснение заключается в том, что центральные правительства иногда прилагают недюжинные усилия для восстановления разрушенных городов. Третье объяснение состоит в том, что за последние 600 лет городское население резко увеличилось, поэтому восстановление стало возможным в силу устойчивого спроса на городское пространство. Гораздо менее очевидно, восстанавливали бы города в эпоху убыли населения и дезурбанизации.

Сначала мы обратимся к влиянию бомбардировок и военной смертности на траектории развития городов. Затем перейдем к пожарам и землетрясениям. Закончим этот раздел эпидемиями. Обычно от бомбардировок, пожаров и землетрясений физический капитал страдает по крайней мере не меньше, чем человеческий. Болезнь убивает людей, но оставляет физический капитал нетронутым. Таким образом, первые два подраздела посвящены способности городов восстанавливаться после утраты зданий и инфраструктуры, а третий подраздел рассматривает их способность переживать гибель людей.

Восстановление после разрушений военного времени

Широкомасштабные бомбардировки и обстрелы создают относительно простую среду для проверки влияния физического разрушения на долгосрочные показатели развития городов. Бомбардировкам многие города подвергаются примерно в одно и то же время—стихийные же бедствия более уникальны. Одни города бомбят гораздо сильнее, чем другие. Более того, уровень бомбардировок во время войны определяется в большей степени военной необходимостью, чем послевоенными экономическими соображениями, и риск бомбардировок исчезает, как только война прекращается.

Основная идея Дэвиса и Вайнштейна [Davis, Weinstein, 2002] состояла в том, чтобы подвергнуть регрессивному анализу рост населения в японских городах в 1947–1960 годах по изменению его численности в 1940–1947 годах. Они измеряли изменение численности населения в 1940–1947 годах числом погибших и количеством зданий, разрушенных бомбардировками США во время Второй мировой войны. По их оценкам, значения коэффициента сосредоточены вокруг -1, что означает, что влияние войны на размер города к 1960 году исчезает. Отдельно они изучали Хиросиму и Нагасаки и показа-ли, что Нагасаки вернулся на довоенную кривую тренда к 1960 году. Хиросима достигла численности населения, прогнозируемой ее довоенным ростом, только к середине 1970-х.Статья Дэвиса и Вайнштейна породила массу исследований, которые, как правило, подтверждают эти результаты на другом материале. Бракман с коллегами исследовали послевоенное восстановление немецких городов, используя практически те же методы [Brakman et al., 2004]. Наиболее сопоставимая регрессия, учитывающая также государственные расходы на реконструкцию, составляет -0,58, но она касается только городов Западной Германии. Без учета расходов на реконструкцию коэффициент равен -0,52. Эти коэффициенты означают, что большая часть убыли населения была компенсирована к 1961 году.

Более медленный ход конвергенции в Германии может отражать более медленный темп роста городов в этой стране в целом. С 1940 по 1960 год число японцев, проживающих в населенных пунктах с на-селением более 20 000 человек, увеличилось на 56%—с 27,5 млн до 42,9 млн. Число немцев в тех частях страны, которые стали Западной Германией, проживающих в таких же крупных населенных пунктах, выросло на 35%—с 20,3 млн до 27,5 млн, отчасти из-за наплыва иммигрантов из Восточной Германии, переехавших на Запад [United Nations, 1969]. Новые горожане создают спрос на реконструкцию, поэтому резонно ожидать, что в стране с большим городским ростом после Второй мировой войны произошло более быстрое восстановление городов.

В Восточной Германии городское население с 1940 по 1960 год фактически сократилось, что может объяснить, почему для восточногерманских го-родов коэффициент оказался нулевым [Brakmanet al., 2004], что означает отсутствие тенденции к восстановлению утраченного населения. Они объясняют это различие между Востоком и Западом тем, что «согласно [Glaeser, Gyourko 2001] и [Glaeser, Shapiro, 2002] разрушенные войной города будут восстановлены только в том случае, если цены на жилье превысят затраты на его строительство» [Glaeser, Shapiro, 2002, p. 203]. Опять же, низкий спрос на города в Восточной Германии может частично отражать массовый исход населения с Во-стока на Запад после Второй мировой войны. Физические потрясения ведут к невосстановимой потере населения только в том случае, если спрос на переезд в это место слишком мал. Для большинства го-родов на протяжении большей части последних пяти столетий спрос на городское пространство был достаточно высоким, чтобы оправдывать восстановление этих городов.

Если в этих статьях, посвященных бомбардировкам, подчеркивается ущерб, нанесенный физическому капиталу городов, то Чикконе исследовал потери человеческого капитала во время Первой мировой войны в немецкой земле Вюртемберг [Ciccone, 2021]. Человеческий капитал обычно определяется как способность производить [или воевать], воплощенная в людях, поэтому смерть почти всегда означает утрату человеческого капитала. Тем не менее на протяжении столетий навыки, необходимые для полезной деятельности, радикально менялись, что делает измерение человеческого капитала особенно сложным. <…>

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

«Граница поперек улицы»: проницаемость границ между разделенными городами (на примере Молдовы и Приднестровья)

Авторы преследуют две цели. Во-первых, выявить оптимальный метод оценки проницаемости границ в разделенных городах. Во-вторых, оценить проницаемость внутри трех пар поселений на молдо-приднестровской линии разграничения (Бендеры — Варница, Дубоссары — Коржево — Кочиеры, Рыбница Резина). Опираясь на дихотомию концептов debordering и rebordering, мы постарались ответить на вопрос: является ли молдо-приднестровская граница барьером или она проницаема? Основой исследования выступили экспертные интервью и полевые наблюдения по обе стороны границы в 2014 и 2019 годах. Осенью 2020 года мы также провели фокус-группы в Бендерах и Дубоссарах, которые помогли понять динамику трансграничных потоков в контексте пандемии COVID-19. <…>

Текст: Михаил Ключников, Никита Туров, Семен Павлюк

Пространство каждого города пересекает множество разных границ—от административных и функциональных до вернакулярных. Особого внимания требуют случаи, когда городские улицы пересекает государственная граница. Если для большинства городов границы весьма условны и скорее представляют собой масштабную переходную зону [Попов, 2017], то в разделенных городах у них есть жестко заданные пределы. Неслучайно границы сравнивают с крепостными стенами [Atun, Doratli, 2009]. Помимо того что стена выступает одним из основных компонентов в конфигурации пространственной структуры, она наделена символическими значениями.

Распространено мнение, что разделенные города далеки от интегрированных воссоединенных городских структур. Открытие границ видоизменяет, а иногда и подчеркивает различия между странами и городами [Boehmer, Peña, 2012; Basboga, 2020]. Исследователи М. Де-бицки и М. Тамаска [Dębicki, Tamáska, 2014] предполагают, что взаимо-действие внутри разделенных городов сводится к покупкам или прогулкам в другой части города. В конфликтных случаях послевоенная реконструкция и вовсе способствует дальнейшему разделению, что делает города периферийными и «тупиковыми» территориями внутри своих государств. Согласно другой позиции, разделенные города способны к (ре)интеграции при тесных трансграничных связях между сторонами, один из маркеров которых — введение совместных транс-граничных государственных услуг. Сторонники этого мнения ссылаются на успешный опыт интеграции разделенных городов внутри Европейского союза [Joenniemi, Sergunin, 2011; Böhm, Kurowska-Pysz, 2019]. Дискурс разделенных городов вписан в одну из главных дилемм в исследованиях границ. Граница может способствовать или повышенной проницаемости, благоприятствуя свободной торговле (debordering), или, напротив, повышенной секьюритизации за счет устройства разделительных стен и пунктов пропуска, регулирующих транзит людей и товаров (rebordering). Особенно это актуально для изучения Центральной и Восточной Европы. Открытие границ после 1989 года изменило их функции, включение некоторых стран Центральной и Восточной Европы в ЕС ускорило процессы стирания границ. Одновременно именно в этом регионе располагается большинство де-факто государств. Границей де-факто государств с материнским государством часто выступает бывшая линия фронта, поэтому их проницаемость минимальна. В этом контексте молдо-приднестровская граница — уникальный пример двусторонней проницаемости. Хотя разделенные города Бендеры—Варница, Дубоссары—Коржево—Кочиеры и Рыбница—Резина обособлены идеологически, их жители активно взаимодействуют.

Какие существуют подходы к исследованию разделенных городов? Как измерять их связность? Является ли молдо-приднестровская граница барьером или она проницаема? Как влияет граница на повседневные практики населения разделенных городов? Исследование преследует две цели. Во-первых, выявить оптимальный метод оценки проницаемости границ в разделенных городах. Во-вторых, оценить проницаемость трех пар поселений на молдо-приднестровской линии разграничения (Бендеры—Варница, Дубоссары—Коржево—Кочиеры, Рыбница—Резина). Ожидается, что методику можно будет применять и к другим парам разделенных городов для понимания трансграничной связности.


Феномен разделенного города

Городам, расположенным по обе стороны от государственной границы и пространственно соприкасающимся друг с другом, посвящено много тематической литературы. Из множества подобных городов нас интересуют те, которые обозначают термином «разделенные города»2, реже — «города, пересекающие границу». Можно выделить две основные категории генезиса таких городов: дублированные, когда один город возникает по другую сторону границы и развивается вслед за вторым, и, собственно, разделенные, когда некогда единый город разделяется политическим барьером на две или более части [Buursink, 2001]. В урбанистических исследованиях термин часто имеет иную кон-нотацию и обозначает городское неравенство, подчеркивающее городскую сегрегацию по доходам, (этно)культурным, расовым, религиозным характеристикам населения. К таким городам относят знаковые места городских конфликтов, такие как Белфаст или Кейптаун. Разделенные города иногда путают с городами-партнерами (компаньонами), которые стремятся наладить культурные связи между своими организациями и отдельными лицами. Города-партнеры редко соприкасаются в пространстве и не возникли в результате разделения ранее единого поселения [Hoetjes, 2009]. Исследования нередко направлены на выявление особенностей, позволяющих отделить разделенные города от других типов городов. К примеру, у Х. Шульц [Schultz, 2005] к таким особенностями относятся незначительное расстояние между городами, отсутствие пустых пространств (за исключением рек), исторический опыт нахождения в рамках единой политии и др. У Ж. Котека [Kotek, 1999]—спорный суверенитет, двойная легитимность и наличие конфликта. Разделенные города обычно поделены рекой, поэтому их также называют мостовыми. Часто они имеют название на каждом из языков по разные стороны границы (к примеру, Гёрлиц/Згожелец в Германии/Польше) [Böhm, 2022].Примером городов, возникших на территории одного государственного образования, но своим развитием обязанных появившейся впоследствии границе, служат города-близнецы или сдвоенные города: Эль-Пасо (США)—Сьюдад-Хуарес (Мексика), Сан-Диего (США)—Тихуана (Мексика), Сьюдад-дель-Эсте (Парагвай)—Фос-ду-Игуасу (Бразилия)—Пуэрто-Игуасу (Аргентина) и т. п. Классическими примерами некогда единых поселений, исторически разделенных государственной границей, являются пары Барле-Хертог (Бельгия)—Барле-Нассау (Нидерланды), Нарва (Эстония)—Ивангород (Россия), Губен (Германия)—Губин (Польша), Валка (Латвия)—Валга (Эстония). Только в Европе исследователи насчитывают около 60 разделенных городов [Dębicki, Tamáska, 2014]. Особняком в этом списке стоят города, разделенные фактической границей в результате недавних войн и вооруженных конфликтов: Берлин (1945–1990), Сараево (1992–1995), Косовска-Митровица (1991–2008), Никосия (с 1974 по наст. вр.), Бендеры (с 1992 по наст. вр.).

Появление внутригородской границы воспринимается жителями как шоковое событие, а история города делится ими на «до» и «после» раздела. Научные исследования часто сосредоточены на последствиях раздела: психологической травме, нарушении функционального единства го-рода и торговых отношений, дублировании услуг и инфраструктуры и т.д. Государственную границу внутри городов можно охарактеризовать как «шрам, оставленный историей»: во-первых, из-за того, что она представляет линию разграничения конфликтующих сторон; во-вторых, из-за ее крайне высокой барьерной роли. В разделенных городах оказалась разорвана ткань единого городского пространства и пре-рвана значительная часть внутригородских связей—социально-экономических, транс-портных, культурных. Часть городской территории стала отчужденной для городских властей, что сильно мешает принятию градостроительных решений. Кроме того, города становятся разорваны идеологически, так как символическая политика имеет разнонаправленные векторы [Вендина, Гриценко, 2017].

Случай (де-факто) границы между Молдовой и Приднестровьем

Фактическая граница Молдовы и Приднестровья — уникальный пример, когда линия разграничения долгое время оставалась открытой и проницаемой для двустороннего взаимодействия. Ее возникновение неразрывно связано с историей молдо-приднестровского конфликта.

В конце 1980-х годов в Молдавской ССР наблюдался подъем национального движения. Летом 1989 года был принят закон о языке, сделавший единственным официальным в республике молдавский (румынский) язык на основе латиницы вместо прежней кириллицы. Решение вызвало протест жителей промышленного и преимущественно русскоязычного левобережья Днестра. Кроме того, их обеспокоенность вызывал набирающий силу унионизм—движение за объединение Молдовы и Румынии. В 1990 году это привело к серии неофициальных референдумов в нескольких городах на левом берегу Днестра и на правом берегу в Бендерах.

Более 90% проголосовавших поддержали предложение о создании Приднестровской Молдавской Советской Социалистической Республики (ПМССР). Кишинев осудил результаты этих референдумов как незаконные.

Противоположные взгляды на будущее СССР были главным предметом разногласий между жителями разных берегов Днестра. Провозглашенная 2 сентября 1990 года ПМССР объявила о сохранении республики в составе советского государства, а после распада Советского Союза — о формировании независимой Приднестровской Молдавской Республики (ПМР) со столицей в Тирасполе. В свою очередь, официальные власти в Кишиневе 27 августа 1991 года провозгласили курс на независимость от СССР.

Вооруженные столкновения между сторонниками Молдовы и ПМР начались еще осенью 1990 года. Они происходили главным образом на мостах через Днестр, которые контролировались тираспольскими властями. В июне-июле 1992 года разгорелся полномасштабный вооруженный конфликт. Ожесточенные бои развернулись в Бендерах и Дубоссарах, ставших прифронтовыми городами. Конфликт завершился лишь при посредничестве российского военного контингента, 21 июля 1992 года между сторонами была достигнута договоренность о прекращении огня. Соглашение фиксировало линию разграничения конфликтующих сторон, которая со временем стала выполнять функции де-факто границы между ПМР и Республикой Молдова [Заяц, Колосов, 2001; Kolstø et al., 1993; Blakkisrud, Kolstø, 2011]. Но хотя боевые действия прекратились, приднестровский конфликт остался неурегулироВанным.

По итогам противостояния некоторые населенные пункты бывшей Молдавской ССР, составлявшие до 1992 года единые народно-хозяйственные комплексы, оказались разрезаны фактической границей [Бражалович и др., 2017]. Примечательны три ее участка (рис. 1): южный (район го-рода Бендеры), центральный (район города Дубоссары) и северный (район города Рыбница). Так, Бендеры (подконтрольны ПМР) оказались отрезаны от своего северного пригорода—села Варница (под контролем Молдовы) и Северного микрорайона (зона двойного контроля). Дубоссары (подконтрольны ПМР) оказались отделены от пригородного села Кочиеры (подконтрольно Молдове), а расположенное между ними село Коржево фактически попало под совместное управление сторон. Рыбница (ПМР) и Резина (Молдова), разделенные Днестром, в советские годы были примером «двойного города» с интенсивными социально-экономическими связями. Вплоть до 2014 года, несмотря на формальное наличие конфликта, взаимодействие между обоими берегами Днестра не прерывалось, а граница оставалась проницаема для перемещения населения и транспорта, для образовательных, культурных и прочих связей [Герцен, 2010].

События марта 2014 года и февраля 2022 года привели к последовательному редуцированию контактов и фактической блокаде непризнанной ПМР со стороны Молдовы, усложнив жизнь населения приграничных Бендер, Дубоссар и Рыбницы. Тем не менее даже в самые сложные годы трансграничные контакты не прекращались здесь полностью, а жители по обе стороны линии разграничения продолжали взаимодействовать. Тем актуальнее становится изучение связности частей таких разделенных городов, ведь сохранение отношений на низовом уровне между местными городскими администрациями и простыми жителями—один из возможных факторов снижения напряженности в регионе, а в перспективе—даже фундамент урегулирования конфликта.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Это может быть вам интересно