Введение
Территория возвращается. Она долго была чем-то вроде бедного родственника других пространственных понятий, а ее политическое значение до недавнего времени было исчезающе мало, но сегодня она кажется чем-то все более и более важным. Границы, безопасность, суверенитет, сецессия, вторжение и оккупация—понятия, обычно рассматриваемые как тесно связанные с территорией, — постоянно мелькают в новостях. Между тем в политической теории и философии модное понятие детерриториализации неотделимо от связанной с ней ретерриториализации. Время территории пришло. По крайней мере, все выглядит именно так.
Если какое-либо пространство и можно считать по сути своей «государственным», то это, безусловно, «территория». Тем не менее, не-смотря на все масштабные дискуссии о территориальной реорганизации современного государства, об упадке и взлете политической значимости территории, а также о роли территории в осуществлении власти, природа территории как таковой — ее бытие и становление, а не ее эффекты и последствия — остается недостаточно осмысленной теоретически и слишком часто принимается как должное. Интенсивное взаимодействие с различными формами социальной теории, характерное для социально-экономической географии начиная с 1980-х годов, включало в себя всестороннее исследование и переосмысление многих основных концепций этой дисциплины, в том числе пространства, места, ландшафта, региона и масштаба. Однако до недавнего времени понятию территории не уделялось такого же внимания, по крайней мере в англоязычной литературе.
Интересно задуматься о причинах этого относительного пренебрежения. Правдоподобно предположить, что социально-экономическим географам критического направления понятие территории кажется в каком-то смысле даже неудобным. Этому есть несколько возможных объяснений, особенно если допустить хотя бы на минуту, что территория обычно понимается как ограниченная и в некоторых отношениях однородная часть географического пространства. Географическое мышление 1980-х и 1990-х годов пришло к ясному осознанию пористости и подвижности границ и предположительно вытекающего из этого уменьшения их политической значимости. Оно также все больше подчеркивало неоднородный характер пространства и места (или даже считало неоднородность их неотъемлемым атрибутом). В этих обстоятельствах обращение к понятию территории могло быть воспринято либо как анахронизм (поскольку мир изменился), либо как нечто реакционное (поскольку настойчивое желание видеть мир как множество ограниченных и однородных пространств предполагает страх перед другим и нетерпимое отношение к социальным и культурным различи-ям).Возможно, понятие территории также смущает некоторых авторов своими туманными, но сильными ассоциациями с подобными понятиями в этологии и социо-биологии. В конце концов, один из наиболее употребимых смыслов термина «территория» в обычном разговоре—ареал обитания животного, особенно в связи с агрессивным и оборонительным поведением. Конечно, все, что способно привести к протаскиванию социобиологических допущений в изучение человеческой деятельности, является злом для большинства критических социальных теоретиков. Подобное же недоверие к идеям, отдающим экологическим детерминизмом, возможно, усилило подозрительность, с которой иногда относятся к понятию территории. Хотя во многих обсуждениях территории предполагается, что в основе своей это политический феномен, представление о том, что территория так-же часто означает фиксированные границы, возможно, вызывает ассоциации с «естественными границами» и идеями XIX века об отношениях между культурой и окружающей средой: народы пустыни, народы гор, народы леса и народы равнин — с характерной для каждого особой невыразимой связью между культурой, природой и «территорией».
Возрождение территории
Относительно пренебрежительное отношение к концепции территории в географии начинает меняться. Причины этого найти нетрудно. Утверждение, что теперь мы живем в «мире без границ», всегда было преувеличением, но за годы, про-шедшие после 11 сентября, границы стали гораздо более важными и более заметны-ми. В новом терминале No5 аэропорта Хитроу огромные надписи над стойками пас-портного контроля гласят: «Граница Великобритании». Споры о территории и суверенитете также стали ожесточеннее, чем когда-либо прежде. Летом 2008 года конфликт между Россией и Грузией из-за спорных районов Южной Осетии и Абхазии вылился в кровопролитие. Продолжается израильская оккупация палестинской земли. Война в Ираке выдвинула вопрос о суверенитете на первый план.
В таких обстоятельствах отмена пограничного контроля на многих международных границах внутри Евросоюза выглядит скорее проявлением европейской исключи-тельности, чем предвестником космополитического мира, о котором, возможно, когда-то мечтали сторонники ЕС. Так или иначе, территориальная политика очевидна во многих странах внутри ЕС — в Каталонии, Ирландии, Бельгии и других местах.
Недавнее и явное возрождение политической значимости территории бросает очевидный вызов тезису о мире без границ, который отстаивают такие авторы, как Кеничи Омаэ [Ohmae 1990], и заявлениям о том, что мы наблюдаем «конец суверенитета» [Camilleri, Falk, 1992], хотя стоит отметить, что авторы, придерживающиеся социально-пространственной теории, часто предлагают более тонкие подходы. Например, сокращение власти национальных государств необязательно означает конец территории, о чем убедительно свидетельствует обширная литература о реструктуризации и изменении масштабов государственной власти и политических систем (см., напр.: [Brenner, 2004; Brenner et al., 2003; Jones, MacLeod, 1999; Swyngedouw, 2004]). В несколько ином ключе новая экономическая география (которая, как показывает Рон Мартин [Ron Martin, 1999], приняла довольно разные формы в экономике и географии) выступает за сохранение — или даже усиление—роли места, местности и региона в экономическом развитии, содействии инновациям и повышении конкурентоспособности.
Кроме того, возрождение территории как будто ставит под сомнение нынешнюю популярность сетевых подходов к социально-пространственной теории — от сетевого общества Мануэля Кастельса, основанного на пространствах потоков [Кастельс, 2000], до реляционного мышления в географии (напр.: [Massey 2004]) и оживленного взаимодействия этой дисциплины с акторно-сетевой теорией (напр.: [Bingham, Thrift, 1999]). За пределами научных кругов, безусловно, преобладают сомнения в отношении сетей; обычно считается, что люди врожденно и неизменно территориальны. Оборонительные национализмы представляются как «естественные» и предсказуемые выражения этнических различий. Министр правительства в предположительно левоцентристской администрации поддерживает закры-тые сообщества [The Guardian, 2004]. Журналисты с готовностью ставят тем или иным регионам диагноз «балканизации» со всеми коннотациями этого термина, говорящими о неисправимо племенной природе человека, скрывающейся под тонким покровом цивилизации. Уважаемые голоса в ЕС, предполагаемом оплоте толерантности и космополитизма, выступают против принятия Турции из-за ее непреодолимой инаковости [The Independent, 2002]. В более прогрессивном ключе территориальный взгляд на мир может утверждать ценность языков и культур меньшинств, самобытной кухни, художественных и музыкальных практик, а также бережный и экологически чувствительный подход к земле и ее плодам.
Сети, с другой стороны, стали широко ассоциироваться в общественном воображении с риском и опасностью. ИТ-сети передают компьютерные вирусы и детскую порнографию, делают возможным крупно-масштабное финансовое мошенничество. Авиакомпании распространяют такие болезни, как атипичная пневмония и свиной грипп, перевозят нелегальных иммигрантов и способствуют разрушению окружаю-щей среды через изменение климата. Террористы, торговцы людьми и наркотиками организованы в сети. То же касается (и в глубинке Америки и Англии кажется почти столь же устрашающим) экологических и антикапиталистических активистов. Глобальные финансовые сети создали та-кую сложную паутину взаимосвязей, что кредитный кризис в одной юрисдикции быстро передается во многие другие, что ведет к краху крупных финансовых институций, предотвратить который может толь-ко массированная государственная поддержка. Несмотря на множество свидетельств кочевого происхождения человеческого вида, кочевой образ жизни сегодня часто рассматривается как неестественный, а кочевые народы — от европейских цыган до австралийских аборигенов и бушменов Калахари — страдают от дискриминации, угнетения, недоверия и обездоливания.
Эти эскизы популярной политики территорий и сетей, конечно, чрезмерно упрощенные. Во всех видах публичного и частного дискурса, в том числе в популярной журналистике и выступлениях политиков-популистов, есть и противоположные взгляды и мнения, выражающие более позитивное отношение к сетям и предлагающие более скептический под-ход к территории. Тем не менее я полагаю, что в целом тенденция сегодня состоит в том, чтобы утверждать территориальный взгляд на мир как выражение человеческой природы и (следовательно) как верный взгляд, видя в то же время в сетях источник тревоги, нестабильности, риска и нежелательных перемен.
Кто бы ни был прав или неправ в этом вопросе, имплицитное допущение почти всех дискурсов — академического, общественного и народного — состоит в том, что территория и сеть являются несоизмеримыми и конкурирующими формами пространственной организации и что территориальное и сетевое мышление несовместимы. В этой статье я попытаюсь показать, что это предположение ошибочно и что территорию лучше всего пони-мать как результат сетевых отношений. Основная линия аргументации такова. Феномен, который мы называем территорией, не является незыблемой основой государственной власти, тем более выражением биологического императива. Он не есть внеисторическая черта человеческой деятельности, и к нему не стоит взывать как к объяснительному принципу, который сам по себе не нуждается в объяснении: территория не является не-коей пространственно-политической первопричиной. Наоборот, территорию следует интерпретировать главным образом как эффект: скорее объясняемое, чем объяснение. Адаптируя идею Бруно Латура, можно сказать, что, как и другие устойчивые и кажущиеся прочными черты нашего мира, этот эффект лучше всего понимать как результат сетевых социотехнических практик. Более того, сегодняшнее возрождение территории не только не опровергает и не фальсифицирует сетевые теории пространственности, но и само по себе может рассматриваться как продукт реляционных сетей. Таким образом, территория и сеть не являются, как часто полагают, несоизмеримыми и соперничающими принципами пространственной организации, а тесно связаны между собой. Однако эти связи необходимо идентифицировать достаточно точно. Важно не ссылаться на обобщенную «взаимность», «взаимодействие» или «диалектику» между территорией и сетью, которые оставляют само собой разумеющееся понятие территории нетронутым и просто добавляет к нему сети. Если мы серьезно отнесемся к сетевому происхождению эффекта территории, то традиционные представления о территории необходимо будет переосмыслить. Это, в свою очередь, могло бы позволить нам несколько по-иному думать о значении и последствиях территории—так сказать, об эффектах эффекта. Например, с этой точки зрения территория с необходимостью является чем-то пористым, исторически обусловленным, изменчивым, неравномерным и преходящим. Это кропотливая незавершенная работа, полная неудач и пронизанная напряжением и противоречиями. Территория никогда не бывает за-вершенной, но всегда становящейся. Она также обещание, которое государство не в силах выполнить. <…>
С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.