Индустриальное наследие и символический капитал: провинциальные города в начале XXI века

История брендинга территорий как направления исследований началась в конце ХХ века с публикации в 1993 году монографии крупнейших маркетологов Ф. Котлера, К. Асплунда, И. Рейна и Д. Хайдера. Спустя 7 лет эта монография была переведена на русский язык и издана как «Маркетинг городов. Привлечение инвестиций, предприятий, жителей и туристов в города, коммуны, регионы и страны Европы» [Котлер и др., 2005].В 1998 году британский независимый политический консультант С. Анхольт впервые использовал термин «национальный бренд», приравняв тем самым страны к фирмам и торговым маркам их товаров и услуг. В начале XXI века он развил свои идеи, создав концепцию конкурентной идентичности страны, основанную на сочетании показателей состояния шести ее сфер—туризма, экспорта, политики, инвестиций, культуры и человеческого капитала [Анхольт, Хильдрейт, 2010; Анхольт, 2004].Идеи Анхольта получили широкое распространение, а его «шести‑угольник национальных брендов» стал отправной точкой для многих авторов, исследовавших бренды разных территорий—стран, регионов, городов, местностей.

В России 1990–2000‑х годов, переживавшей переход от плановой экономики советского периода к свободному рынку с его конкурентной борьбой, новые реалии осознавались постепенно. Регионы, которые в СССР были просто частями большой страны, где экономика и социальная жизнь жестко определялись единым государственным планом, в новых условиях начинали обретать некоторую самостоятельность. Они становились субъектами серьезной конкурентной борьбы за федеральные средства, инвестиции, трудовые ресурсы, известность, туристические потоки и т. д.

В этой статье мы рассмотрим анализ имиджей/брендов Ивановской области былых времен и некоторые подходы к ее ребрендингу. В основе этих построений—20‑летний опыт автора и его коллег в раз‑работке и реализации:

•    образовательных проектов подготовки кадров для социально‑культурного сервиса и туризма на базе Ивановского текстильного института (в дальнейшем—Ивановской государственной текстиль‑ной академии и Ивановского государственного политехнического университета);

•    проектно‑внедренческой деятельности в этой сфере в Иванове и Ивановской области [Каган, Белугина, 2013].Системно‑образующей основой исследования является шестиугольник Анхольта, содержательное наполнение которого выстроено нами с учетом социально‑экономической и историко‑культурной специфики Ивановского края, начиная с периода славянской колонизации этой территории (IX–XI века) до настоящего времени.

Иными словами, мы рассматриваем в качестве бренд‑платформы Ивановской области шесть ее сфер в их специфических проявлениях на временнóм промежутке порядка тысячи лет. Это позволяет отслеживать не только перемены экономическо‑го, социального и культурного порядков, но и процессы формирования коренного населения Ивановского края.

Приведенная на рис. 1 схема предполагает последовательное рассмотрение следующих пунктов:

•    исходные предпосылки развития территории нынешней Ивановской области, начиная со времен славянской колонизации населенных финно‑угорскими племенами земель и далее в ходе последовательной смены ее социально‑экономического положения, административного статуса, трансформаций ее населения, идентификации и самоидентификации территории;

•    важнейшие жизненные сферы территории—историко‑культурное наследие; бизнес, инвестиции, миграция; туризм въездной и внутренний; человеческий капитал; внешняя и внутренняя политика

1. Архив имиджей/брендов

1.1. Географическое положение, транспортная доступность, природный потенциал

Ивановская область занимает специфическое и выгодное географическое положение в ареале, который соотносится с Верхней Волгой и ориентирован на современный туристический кластер «Золотое кольцо Рос‑сии». Будучи одним из регионов Центрального федерального округа, она является его восточной окраиной, непосредствен‑но соседствующей с Нижегородской областью, северо‑западной окраиной Приволжского федерального округа. С введением в эксплуатацию автомобильного моста че‑рез Волгу в районе Кинешмы появилась реальная перспектива возникновения мощного автомобильного потока, который будет следовать через Ивановскую область по кратчайшему пути между центральными областями России и северными и северо‑восточными территориями страны.

Отметим также, что Ивановская область находится в непосредственной близости от Московской агломерации—крупнейшего в России макроэкономического региона и межрегионального центра социально‑экономического развития и притяжения центральной части России, что является серьезным фактором ее экономического развития как перспективного постиндустриального и туристско‑рекреационного региона.

Центр Ивановской области, город Иваново, находится в трех‑четырех часах езды до Москвы и Нижнего Новгорода и в полутора‑двух часах—до основных центров «Золотого кольца»: Ростова, Ярославля, Костромы, Владимира, Суздаля, Плеса, Палеха.

Благодаря усилиям правительства Ивановской области в последние годы был сделан серьезный прорыв в выведении транспортной доступности региона на современный уровень. Запуск скоростных поездов «Ласточка» позволил сократить время в пути между Ивановом и Москвой практически вдвое. Ведутся активные работы по созданию современных автодорог до Нижнего Новгорода, Ярославля, а также по ремонту важнейших внутренних дорог региона. Восстанавливается участие волжских городов Плеса, Кинешмы и Юрьевца в круизном туризме. Интенсивно развивается сеть прямого авиасообщения Иванова с Москвой, Санкт‑Петербургом и рядом крупных городов и курортных центров России.

Что касается природного потенциала региона, то следует отметить, что половина его территории покрыта лесами, причем почти на 90% сосной, елью и березой. Важными составляющими природного потенциала являются Клязьминский и За‑волжский заказники.

По территории Ивановской области на протяжении почти 180 км протекает река Волга, здесь она образует Горьковское водохранилище. При этом левый берег Волги от Плеса до Юрьевца обращен точно на юг, что серьезно увеличивает рекреационную ценность этой территории. Многоводные левобережные притоки Волги с поросшими лесом берегами—Кистега, Локша, Колдома, Мера, Нодога—дают прекрасные возможности для развития водно‑го туризма и рекреации. Горьковское водохранилище, Волга и ее правобережные притоки—Кинешемка и Елнать—предсталяют собой удобную акваторию для яхтинга и водно‑моторных видов спорта. А левобережные притоки Клязьмы—Нерль и Лух—давно уже облюбованы любителями путешествий на байдарках. Всего же в пределах Ивановской области протекает порядка 160 достаточно крупных рек. На ее территории около 150 лесных озер, высокая экологическая чистота которых создает прекрасные условия для рекреации и туризма.

Даже из этого краткого описания видно, что Ивановская область обладает мощным потенциалом для развития успешной туристско‑рекреационной зоны, ориентированной, прежде всего, на жителей Московской агломерации и крупных городов Центрального, Северо‑Западного и Приволжского федеральных округов (подробнее см. [Каган, 2008]).

1.2. Штрихи к социально-психологической характеристике коренного населения региона

Как свидетельствуют историки (см., напр., [Скрынников, 1997]), славяне появились на Верхней Волге в IX–Х веках нашей эры. С северо‑запада пришли сюда новгородские словене, а с запада и юго‑запада—кривичи. Причиной массовой миграции кривичей послужили постоянные угрозы для заселенных ими территорий со стороны кочевых племен Великой степи. Более южные по отношению к Новгородчине земли Верхней Волги были привлекательны для новгородских словен в связи с необходимостью освоения новых земель для решения продовольственных проблем, особенно острых в неурожайные годы.

Славяне застали здесь малочисленные племена мерян, относившихся к финно‑угорской группе. Славянская колонизация была мирной, так что в результате межэтнических браков постепенно сложилось средневековое население этой территории. При этом новгородские словене привнесли с собой опыт искусных ремесленников—ткачей, плотников, кузнецов, гончаров, кожевников, а также опыт торговых людей, способных совершать далекие поездки. В лице кривичей осваиваемый славянами регион приобрел переселенцев, искушенных в земледелии и содержании домашнего скота. Память же о мерянском населении Верхней Волги сохранилась в многочисленных дошедших до нашего времени гидронимах и топонимах [Тяпков, 2018].В XIII–XIV веках население нынешней территории Ивановской области пополни‑лось спасавшимися в ее лесах от монголо‑татарского нашествия жителями Суздальских земель. Вследствие этого будущий Ивановский край обрел действующие и поныне центры иконописи в Палехе и Холуе, в советское время прославившиеся также как центры лаковой миниатюры.

Следующие XV и XVI века—это время возвышения Москвы и образования Московского централизованного государства. Эти столетия прошли под знаком борьбы Великих князей Московских и Государей всея Руси Ивана III Великого, Василия III Ивановича и Ивана IV Грозного с Новгородской боярской республикой, ее традициями вершить свои главные дела не по воле князя‑самодержца, а по решению Новгородского веча. Случались здесь и военные противостояния, и массовые репрессии, в частности насильственное переселение части своенравных новгородцев на верхневолжские территории, ставшие северо‑восточной окраиной Московского царства и местом ссылок. Вдобавок территория эта стала рассматриваться как стратегический плацдарм для расширения Московии, прежде всего с целью контроля над Волгой как важнейшим торговым путем к странам Востока, а далее с выходом на Урал и в Сибирь, и превращения Московского царства в крупнейшее государство Евразийского континента.

Именно с этими геополитическими устремлениями связано основание крепостей, ставших городами Ивановской области,—Плеса, Юрьевца, Кинешмы, Шуи и Луха.

Вполне резонно предположить, что присущие новгородцам предприимчивость, решимость, некоторая авантюрность и склонность к разнообразным ремеслам сделали возможным создание в селе Иваново, причем усилиями крепостных крестьян, сначала текстильных мануфактур, а затем и фабрик. В результате село Иваново, а затем и город Иваново‑Вознесенск стали промышленным центром, сравнимым в сознании современников с текстильным Манчестером в Англии.

Отметим, что подобные соображения приведены в одном из первых историко‑культурных исследований феномена «русского Манчестера», выполненным представителем известнейшей фабрикантской династии Я. П. Гарелиным, бывшим к тому же серьезным просветителем, благотворителем, инициатором создания города Иваново‑Вознесенска и даже его главой. В его знаменитом сочинении читаем: «Нужно припомнить эпоху двух Иванов, III и IV, личности которых в народ ном представлении слились в одного Ивана Грозного, вспомнить упорную борьбу первого с Великим Новгородом и расселение обоими государями чуть не всего Новгородского люда по различным областям тогдашней Руси, причем особенно много Новгородцев отправлено было в Суздальскую область, в состав которой входил и Шуйский уезд,—нужно припомнить все это, и нам возможно будет объяснить, каким образом засел здесь деятельный, энергичный народ, вызвавший такую кипучую жизнь, которая поставила село Иваново в ряды первых по мануфактурной промышленности» [Гарелин, 1884]. Добавим к этому, что здесь же Я. П. Гарелин свидетельствует и о том, что в начале XIX века «Иваново представляло сплошное раскольничье поселение». А это важное дополнение к социально‑психологическому «портрету» коренных ивановцев.

1.3. От имиджа — к имиджу, от имиджа — к бренду

Далее мы кратко рассмотрим трансформации в истории Ивановского края, которые, по нашему мнению, позволяют говорить, что эта территория отличается устойчивым стремлением к лидерству, к авангард‑ной роли.

Здесь требуются некоторые коммента‑рии.

1. В XVII веке домашнее прядение и ткачество льняных холстов было широко распространено в Верхнем Поволжье ввиду доступности и дешевизны хорошо растущего на этих землях льна. Предприимчивые крестьяне села Ива‑ново предпочли трудоемкому ручному прядению и ткачеству скупку неотделанных льняных холстов в окрестных селах и деревнях, их крашение, ручную набойку рисунка с помощью деревянных манер и продажу готовых льняных тканей с хорошей прибылью. Иваново становится богатым торгово‑промысловым селом. К середине XVIII века здесь образовался слой разбогатевших «капиталистых крестьян», которые стали заводить текстильные мануфактуры с применением наемного труда, а затем и первые фабрики с применением машин. Население села быстро росло, так что к концу XVIII века его численность почти в 3,5 раза превосходила население уездного города Шуи. На рубеже XVIII и XIX веков в селе Иваново происходит переход к производству преимущественно хлопчатобумажных тканей. А в первой половине XIX века распространяется так называемая «рассеян‑ная мануфактура», когда ивановские владельцы ситценабивных фабрик стали раздавать в окрестные села готовую пряжу для основы и утка ткачам‑надомникам и мелким хозяевам, «светелочникам». И затем получать от них готовую суровую хлопчатобумажную ткань—миткаль, который в результате отделки, крашения и печати рисунков превращался в ситцы [Балдин, Семененко, 1996].

2. Отмена крепостного права в 1861 году создала среди прочего возможности для притока рабочей силы в текстильное производство, бурно развивающееся в селе Иваново и Вознесенском Посаде, что образовался напротив села, на левом берегу реки Уводи. Пройдя этапы промышленного переворота, тек‑стильное производство расцвело на‑столько, что известный экономист, академик Санкт‑Петербургской академии наук В. П. Безобразов в статье, опубликованной в 1864 году в «Отечественных записках», назвал село Иваново «русским Манчестером». В 1871 году из села Иваново и Вознесенского Посада был образован город Иваново‑Вознесенск, который стали привычно именовать «русским Манчестером». На рубеже XIX и XX веков произведенные в Иваново‑Вознесенске ткани получили ряд высоких наград на Международных и Все‑российских промышленных выставках. Утвердился историко‑культурный феномен «ивановские ситцы». Кроме того, на территории Верхней Волги факти‑чески возник Иваново‑Вознесенский промышленный район с главной отраслью—хлопчатобумажной промышленностью. «Русский Манчестер» при этом стал восприниматься как столица «ситцевого царства» [Балдин, Мокеев, 2006].

3. В 1918 году при деятельном участии М. В. Фрунзе, который удерживал в своих руках партийное, хозяйственное и военное руководство фактически всем Иваново‑Вознесенским промышленным районом, была учреждена новая Ивановская губерния («красная губебния») с центром в Иваново‑Вознесенске, вобравшая в себя наиболее развитые в промышленном отношении территории Владимирской и Костромской губерний (см., напр., [Тихомиров, 2011]).

4. В 1929 году была создана Ивановская промышленная область с центром в Иваново‑Вознесенске, вобравшая в себя четыре губернии—Владимир‑скую, Ивановскую, Костромскую и Ярославскую. Впоследствии был проведен ряд всесоюзных архитектурных конкурсов, направленных на коренное изменение облика Иваново‑Вознесенска. Благодаря этому город теперь обладает значительным архитектурным наследием в традиции конструктивизма, но утратил большинство памятников храмовой архитектуры. В связи с этими событиями и надеждами на обретение Иваново‑Вознесенском высокого статуса в стране победившего пролетариата город стали все чаще именовать «третьей пролетарской столицей» после Ленинграда, колыбели пролетарской революции, и Москвы, столицы пролетарского государства СССР. Велись даже разговоры о возможном преобразовании Иваново‑Вознесенска в столицу РСФСР [Там же].

5. В 1957 году была предпринята попытка реформировать систему управления социально‑экономической жизнью СССР путем образования на всей территории страны системы из Совнархозов—Советов народного хозяйства. В 1963 году в результате их укрупнения был создан Верхне‑Волжский Совнархоз с центром в Иванове, в состав которого вошли все те же Владимирская, Ивановская, Костромская и Яро‑славская области. Эта реформа закончилась в 1965 году после отстранения от власти Н. С. Хрущева [Там же].

6. В 1960–1980‑е годы Ивановская область позиционировала себя как «текстильный цех страны», а город Иваново неизменно рассматривался как «столица текстильного края». Одновременно были приложены большие усилия, чтобы представить в массовом сознании Иваново как «родину первого Сове‑та». К празднованию 70‑летия образования в Иваново‑Вознесенске «первого общегородского рабочего Совета», прообраза советской власти, был реализован впечатляющий комплекс работ по созданию зримого образа этой глобальной идеи—монументы, мемориалы, мемориальные доски, музей перво‑го Совета, литературные и музыкальные произведения, переименования и т. д. Эта попытка создать бренд города Ива‑нова как «родины первого Совета», а Ивановской области—как «края революционных традиций» ныне является лишь достоянием нашей локальной истории [Там же].

Есть в архиве ивановских имиджей/брендов сюжет воистину курьезный. Любой случайный иногородний собеседник, узнав, что его визави из Иванова, тут же отреагирует: «Так вы из Иванова, города невест?» Такой узнаваемости может позавидовать самый раскрученный бренд. При этом оба собеседника, скорее всего, не знают, какова подоплека такого «всем известного» определения города Иванова. И уж тем более не знают (и не хотят знать), какие затраты понес город, продвигая этот бренд в массовое сознание.

Подоплека же такова. В послевоенное время в Иванове возникла большая диспропорция между мужчинами и женщинами. Причин этому было две: потери среди мужского населения в годы войны и преимущественно женские профессии (прядильщицы, ткачихи и т. д.) в текстильной промышленности, которая доминировала в городе. Но в 1950‑е годы здесь построили несколько машиностроительных предприятий, и действительно серьезная демографическая проблема была существенно смягчена.

Что же касается славы Иванова как «города невест», то здесь решающую роль сыграла песенка, исполненная Андреем Мироновым в фильме 1981 года «Честный, умный, неженатый». В ней трижды повторяется последняя строчка припева: «А Иваново—город невест».

Самое удивительное, что «отцам города» за прошедшие с тех пор 40 лет так и не пришла в голову мысль, что можно (и должно, на наш взгляд) использовать эту бесплатно упавшую с небес известность города как туристический бренд. Разумеется, при этом необходимы были бы сообразительность и усилия по созданию в городе достойной и оригинальной «свадебной инфраструктуры» на стыке многоликого свадебного сервиса, индустрии моды, дизайна, музейного дела, туризма и гостеприимства. И все это на радость невестам и их избранникам, которых в Иванове и за его пределами великое множество.

Заметим для полноты обзора, что в постперестроечное время было несколько безуспешных попыток построить новые бренды Иванова: «русский Кембридж», «русский Лас‑Вегас», «молодежная столица Европы», «самый советский город», «столица торговли и развлечений», «столица нестоличной моды». Но в силу их несомненной надуманности или по иным причинам ни один из этих брендов не сложился.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Введение

В парадигме территориального развития, утвердившейся в экономической географии в последние десятилетия, на смену статическому представлению о пространстве как сумме ресурсов и субъектов экономической деятельности приходит динамическое понимание. Оно предполагает описание территории через связи и деятельность местных акторов в оптике социального и институционального капитала. Тогда территория—это место, где в процессе совместного приложения усилий создаются ресурсы и субъекты, накапливаются знания, умения и опыт, способные обеспечить инновационное развитие и экономический успех. Ален Ралле подчеркивает, что...территориальное развитие отсылает нас к пространству не задан-ному, но строящемуся здесь и сейчас. Строящемуся в истории и культуре благодаря разнообразию общественных связей. <...> Функционирование территории не обусловлено активностью субъектов, ответственных за политику местного развития, но является результатом мобилизации внутренних сил [Rallet, 2008, p. 80].

Анализ факторов и механизмов социально-экономического развития в рамках территориальной парадигмы опирается на понятия территориального капитала и территориализации процессов развития. Такой подход позволяет удерживать внимание на специфике местных ресурсов и нематериальной обусловленности факторов развития. Одной из составляющих так понятого социального капитала может выступать постиндустриальное наследие — материальный и нематериальный ресурс, способный стать ключевым фактором территориального развития.

Цель этой статьи — анализ постиндустриального наследия в контексте парадигмы территориального развития. Иллюстрацией теоретических положений служит исследование конкретного случая (case study)—анализ постиндустриального потенциала Лодзи. По нашему мнению, этот капитал определяет специфику территориального потенциала города и до сих пор оказывает существенное влияние на его развитие.

Работа представляет собой междисциплинарное исследование, затрагивающее проблемы экономики, социального развития и техники. Методологическая основа статьи—критический анализ источников в сочетании с исследованием конкретного случая.

Территориальный капитал: новый взгляд на факторы и условия развития

Понятие территориального капитала основано на парадигмальном подходе к территориальному развитию. Не существует единого универсального определения территориального капитала. Впервые он был описан в отчете «Перспективы территорий» Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) [OECD, 2001], а концептуализирован в документах Евро-комиссии. В них подчеркивается, что любой город или регион обладает уникальным территориальным капиталом, способным обеспечить максимальный уровень отдачи в силу соответствия этого ка-питала локальной специфике и возможности полного раскрытия местных активов и потенциала. При таком подходе территориальный капитал понимается как катали-затор экономического взаимодействия.

Территориальный капитал включает и материальные, и нематериальные ресурсы, причем именно нематериальным ресурсам отводится здесь ключевая роль. Это элементы территориального пространства, которые создают систему отношений, норм и правил, а также уникальность места в культурном, пространственном, социальном и экономическом измерениях. Тадеуш Марковский отмечает, что территориальный капитал, «синергетически связывающий традиционные ресурсы, знание и инновационность, в современных экономиках вы-ступает новым фактором создания конку-рентных преимуществ <...> и понимается как доступность в конкретном пространстве материальных и нематериальных фак-торов, способных выступать в роли такого ресурса или ограничения» [Markowki, 2016, s. 112]. Можно описать это понятие как своего рода дополнительную выгоду, которая создается в результате многообразного взаимодействия пользователей конкретной территории. Иначе говоря, территориальный капитал приобретает характер развивающегося в пространстве и времени «комплексного клубного блага», принадлежащего пользователям (членам клуба), которые действуют в границах этого функционального пространства [Markowski, 2013].

По мнению Роберты Капелло, Андреа Каралью и Петера Нейкампа, доступ к уникальному территориальному капиталу (традиционная для конкретной местности предпринимательская культура, атмосфера открытости и креативности, ориентация бизнеса на поиск шансов и возможностей или локальных институциональных систем) и его эффективное использование обеспечивают решающий вклад в процесс роста и приводят к увеличению отдачи [Capello et al., 2009, p. 1]. Именно поэтому успешное функционирование территориальных систем зависит не только от количества и качества сосредоточенных в определен-ном месте материальных ресурсов. Чрезвычайно велика роль нематериальных ресурсов, их объем и уровень развития. Элементы нематериального характера, выступая в единстве с культурной составляющей и способностью к инновационной деятельности, накапливаются в ходе обучения индивидов и сообществ, которое ускоряется за счет поступления новой информации, опыта взаимодействия и инвестиций. Как видим, эти элементы неразрывно связаны с локальными возможностями и укоренены в человеческом капитале, сложившихся связях, местном рынке труда и культуре.

Категория территориального капитала основана на идее специфических ресурсов, которая сложилась в работах представителей ресурсной школы стратегического мышления. Согласно этому подходу, специфические ресурсы—это связи, навыки, способности, культура, а также возможности и типы организации. Кроме того, к ним можно отнести квалифицированный труд в виде определенных умений, опыта и знаний или укоренившиеся традиции хозяйствования и атмосферу предпринимательства. Все перечисленные составляющие являются ключевыми факторами современного развития и в значительной мере влияют на инновационный потенциал территорий [Nowakowska, 2017].

Специфические ресурсы имеют пространственную привязку. Это значит, что они практически не поддаются переносу, а попытка воссоздать их в другом пространстве потребует значительных расходов и сама по себе не гарантирует ожи-даемого результата. Ресурсный подход к вопросам развития и парадигмальное значение близости позволяют проследить логику движения от агломерации к специализации и далее к спецификации—три стадии развития пространства.

1. Для стадии агломерации характерны прежде всего географическая близость и концентрация хозяйственной активности в определенном пространстве. Важную роль играют здесь финансовая целесообразность и легкость обмена информацией, обеспечиваемая территориальной близостью.

2. Стадия специализации подразумевает близость не только географическую, но и организационную. На этом этапе интенсивнее используются внешние технологические эффекты, промышленные связи и способности субъектов к сотрудничеству. Стадию специализации можно описать как фазу координации действий хозяйствующих субъектов и накопления знаний в определенной производственно-технологической области.

3. Стадия спецификации опирается на географическую и организационную близость, а также на институциональную координацию в пределах определенной территории. Благодаря тесному сетевому взаимодействию формируется способность к созданию специфических ресурсов и ценностей, определяющих уникальность территории и ее неоспоримые конкурентные преимущества [Levesque, 2007, p. 207; Jewtuchowicz, 2006, s. 130–134].

В парадигме территориального развития разрабатывается представление об укоре-нении экономической деятельности в пространственной среде. Территориализация экономической деятельности подразумевает, во-первых, размещение ее субъектов в сети общественных и экономических связей; во-вторых, актуализацию механизмов выработки новых ресурсов и ценностей, обладающих стратегической значимостью для отдельных субъектов и экономики в целом. Мало кто из экономистов будет оспаривать тезис, что возможности развития в значительной мере зависят от территориальной концентрации и уникальности ресурсов; культурное наследие, доверие, чувство принадлежности к определенной общности оказываются факторами более весомыми, чем близость к капиталу. Пре-имущества агломерации, креативность и дух предпринимательства, социальный капитал в виде сложившихся связей и от-ношений—все эти составляющие так или иначе влияют на способность места изменяться и находить все новые возможности побеждать в конкурентной борьбе.

Индустриальное наследие: генезис и значение для развития городов

За последние десятилетия в исследовательской среде вопрос отношения к куль-турному наследию претерпел столь же существенные изменения, что и трактовка территориального капитала. Мы считаем, что в обоих случаях новые концепции и практические подходы восходят к общему источнику.

По словам Богуслава Шмыгина, «в последние десять лет коренным образом изменилась большая часть фундаментальных систем и установок, определявших образ мира в XX веке. Эти изменения носят уникальный характер: в широком масштабе и в относительно короткое время произошли трансформации, затронувшие самые основы привычного порядка в экономике, культуре, сфере коммуникации, в прессе и политике. <...> Сказанное в немалой мере относится и к нашей области—сохранению наследия» [Szmygin, 2013, s. 117–126].

Анализ понятия постиндустриального наследия прежде всего требует уточнения двух ключевых определений—«памятник» и «наследие». Как следует из соответствую-щей статьи толкового словаря польского языка, под памятником старины понимается «старый ценный предмет или строение, обладающие большой исторической и научной ценностью» [Drabik, Sobol, 2007b, s. 528]; «наследие» же словарь определяет как «имущество, полученное по наследству», а также как «культурные, научные и художественные блага, оставленные предшествующими поколениями» [Drabik, Sobol, 2007a, s. 146]. В другом словаре читаем: «наследие представляет собой нечто, доставшееся нам из прошлого и оказывающее влияние на сегодняшнюю жизнь, например традиция» [Bańko, 2000, s. 351]. Как видим, сущность памятника состоит в принадлежности прошлому и заключен-ной в нем ценности; что же касается наследия, его смысл—в способности служить инструментом межпоколенческой связи. Следовательно, можно утверждать, что решение, обладает ли объект чертами, позволяющими наделить его статусом памятника, остается за специалистами, обществу же предстоит решить, готово ли оно принять этот объект в качестве наследия. Этот тезис, по нашему мнению, подтверждается тем, что в законе об охране памятников нет определения «наследия», здесь фигурирует исключительно «памятник»—категория, в отличие от наследия, лишенная эмоциональной составляющей и, несомненно, более подходящая для объективной оценки1.К числу важных документов, определяющих современный подход к наследию, относятся Конвенция Фару, принятая Со-ветом Европы в 2005 году [Council of Europe, 2005], и Рекомендации ЮНЕСКО об исторических городских ландшафтах, утвержденные в Париже в 2011 году. В обоих документах подчеркивается необходимость учитывать мнение общества, выработавшего и разделяющего определенные ценности, и придерживаться целостного подхода к концепции культурного наследия. Имеется в виду участие самих граждан в определении того, что считать наследием и каким образом этим наследием стоит распорядиться. Кроме того, особое значение придается объектам, сформировавшим быт и повседневность и работающим на самоидентификацию местных со-обществ и наций,—они так же важны, как и выдающиеся культурно-исторические памятники. В Преамбуле Рекомендаций ЮНЕСКО утверждается, что...городское наследие представляет со-бой социальное, культурное и экономическое достояние человечества, определяемое историческими наслоениями ценностей, которые были порождены предшествующими и существующими культурами и представляют собой накопленную совокупность традиций и опыта, признаваемых в качестве таковых в их разнообразии [UNESCO, 2011].Однако наследие—это не только здания и ландшафты. Наряду с пространственными объектами понятие наследия включает и нематериальные блага [Kępczyńska-Walczak, 2014, s. 31–40], что подчеркивается в совместной декларации двух международных организаций, ICOMOS2 и TICCIH3, принятой в Дублине в 2011 году: «Во всем мире огромное разнообразие мест, построек, городов и поселений, территорий, ландшафтов и дорог свидетельствует о деятельности человека в области про-мышленной добычи ископаемых и производства. Во многих случаях это наследие по-прежнему используется, а индустриализация остается активным процессом, дающим ощущение исторической преемственности, в других же местах это только археологическое свидетельство оставшихся в прошлом труда и технологий. Помимо материального наследия, связанного с технологиями и процессами производства, инженерными решениями, архитектурой и урбанистикой, следует принять во внимание нематериальное измерение: воспоминания, умения, социальную жизнь рабочих и трудовых сообществ» [Joint ICOMOS-TICCIH..., 2011]. Нематериальное наследие позволяет уточнить собственную идентичность и принадлежность к сообществу, работает на сохранение культурной преемственности, стимулирует развитие столь важных факторов экономического развития, как социальный и человеческий капитал.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.

Городская топонимия давно стала предметом интереса исследователей памяти. Отчасти это обусловлено растущим влиянием известного термина Пьера Нора место памяти, хотя этот концепт настолько универсален и охватывает так много разных аспектов памяти о прошлом, что его использование для описания конкретного явления может вводить в заблуждение. Тем не менее названия улиц вместе с другими «местами памяти», физически видимыми в публичном пространстве, такими как памятники или архивы, стали, несомненно, важными пред‑метами изучения для исследователей.

Названия улиц—это средство навязывания определенных установок. Они указывают на ценности, воплощаемые конкретными событиями, датами, людьми и группами людей или же более общими терминами. Новые названия обычно устанавливаются властями. Связывание улицы с конкретной личностью или событием—это формальный акт, требующий выполнения определенных процедур. В процессе принятия решения могут, конечно, принимать участие и другие политические акторы, их способность влиять на результат зависит от существующей политической системы. Но в конечном итоге решение остается за властями, потому что, как вы‑разился Стефан Мейер, «переименование улиц обычно является политическим актом, с помощью которого государство демонстрирует свой авторитет и исключительное право интерпретировать свою историю» [Meyer, 2006, p. 106]. Способность вводить собственные ценности в эти коммеморативные практики зависит от имеющихся ресурсов. Как заметили Рассел Джонстон и Майкл Рипмистер, которые исследовали практики сохранения памяти, связанные с канадскими военными памятниками, то, что считается народной или общественной памятью, всегда существует в контексте асимметричных властных отношений. Группы с наибольшим доступом к политическим, культурным, экономическим и дискурсивным ресурсам имеют больше возможностей распространять те исторические нарративы, которые подходят им больше всего. Многие такие группы включают в себя тех, кого аргентинская социальная исследовательница Элизабет Джелин называет «антрепренерами памяти»: это индивиды, пропагандирующие конкретную версию понимания истории, которая служит их непосредственным целям. Музеи, архивы и школьные про‑граммы нельзя рассматривать как ней‑тральные или объективные. Скорее, они продвигают нарративы, одобряемые теми, кто их финансирует. Антрепренеры памяти, наделенные правом доступа к общественному пространству, посредством памятников внедряют частные представления о прошлом в окружающий ландшафт [Johnston, Ripmeester, 2009, p. 406].

Пьер Бурдье считает, что эти «антрепренёры памяти» борются за символический ка‑питал. По его словам, в символической борьбе за производство здравого смысла или, точнее, за монополию легитимной номинации как официального—эксплицитного и публичного—благословения легитимного видения социального мира агенты используют символический капитал, приобретенный ими в предшествую‑щей борьбе [Бурдье, 1993, с. 72].

Этот капитал является важным фактором в другой большой борьбе: за легитимацию своей власти. Джонстон и Рипмистер, опираясь на Джеймса Янга, делают вывод, что вездесущность и кажущееся геологическим постоянство памятников делает их мощными мнемоническими и дидактическими инструментами, предназначенными для отстаивания избранных ценностей. Теоретически они должны натурализировать приоритеты сильных мира сего, поощрять идентификацию с воображаемым сообществом и в конечном итоге мотивировать участие в гражданских делах [Johnston, Ripmeester, 2009, p. 406].

В свою очередь, Дерек Олдерман отмечает, что названия улиц, как и любое памятное место, могут быть вовлечены в политику определения того, что является исторически значимым или достойным общественной памяти, также как названия мест являются частью «более масштабной борьбы за социальную и политическую идентичность и используются для сопротивления гегемонистскому порядку, а также для его воспроизведения». В этом отношении городская система названий улиц служит «мемориальной ареной», где борьба за культурное различие или «символический капитал» разыгрывается в самых разных масштабах [Alderman, 2002, p. 99].

Если рассматривать присвоение улицам названий как борьбу, то такая борьба при‑водит к выгодам для победителей и потерям для проигравших, право которых представлять и сохранять в памяти историческое повествование ставится под вопрос и ограничивается, а то и полностью пресекается и запрещается. Таким образом, победители одни социальные установки продвигают, а другие подавляют или осуждают. Это, очевидно, приводит к эксклюзивности нарратива, сохраняемого в коммеморативных практиках. Рубен Роуз‑Редвуд, исследовавший переименование улиц в Нью‑Йорке XIX–XX веков, указывает, ссылаясь на Олдермана и некоторых других ученых, что при изучении того, что сохраняется в городской топонимии, не менее важно выявлять то, что при этом пре‑дается забвению: Стивен Легг напоминает нам, что акт памяти неотделим от «активного забывания». Социальные исключения, которые пронизывают многие исторические нарративы, часто воспроизводятся и усиливаются, становясь «материализованными дискурсами» в коммеморативных ландшафтах.

Поэтому названия улиц являются стратегическим элементом в «экономии практик» для маркирования географического пространства как места одновременно со‑хранения и стирания памяти. Практика символического стирания наиболее очевидна в акте переименования улиц, когда одно имя официально заменяется другим.

Однако Роуз‑Редвуд утверждает, что процесс стирания простирается гораздо глубже и включает большинство, если не все, акты пространственного обозначения. Места памяти существуют не изолированно, а как часть более широкой сети мемориальных мест. Следовательно, чтобы понять пространственную политику памяти и забвения, необходимо изучать интертекстуальность обозначения пространства, а также реляционность учреждения мест в целом.

Он продолжает этот анализ, утверждая, что исключающую политику символического стирания можно обнаружить как в попытках элиты переименовать улицы, чтобы превратить символический капитал в экономический (например, повысить стоимость недвижимости), так и у исторически маргинализированных групп, которые стремятся к культурному признанию, но в процессе отдают приоритет одному подмножеству группы над другим. Исключение, сопровождающее переименования улиц, наиболее очевидно не в масштабе изменения названия отдельной улицы, а в отношении к «городскому тексту» (city‑text) в целом. Культурное значение топонима сильно варьируется в зависимости от социально‑пространственного контекста, в который он помещен.

Как следствие, нужно быть очень осторожным при различении коммеморативных и некоммеморативных топонимов.

Если уличный ландшафт и в самом деле можно рассматривать как «арену памяти», то одновременно оно является и пространством, в котором «публичное забвение» вписано в саму текстуру ландшафта. <...> Ученые обычно различают коммеморативные и некоммеморативные топонимы. <...> У такой топонимической системы классификации, безусловно, есть своя область приме‑нения, но в ней недооценивается коммеморативное измерение любых практик именования, а потому игнорируется неразрывная связь между памятью и именованием мест.

Однако Роуз‑Редвуд утверждает, что сам акт присвоения имени месту — это попытка дискурсивно переопределить данное пространство как место, кото‑рое нужно запомнить. Следователь‑но, именование места само по себе—мемориальная практика независимо от того, являются ли эти названия описательными, притяжательными или ка‑кими‑то другими [Rose‑Redwood, 2008, p. 432–435].Чтобы обнаружить традиции, стертые из топонимии, ее следует читать не как сумму отдельных имен, отсылающих к истории, а как единое целое: отношение между именованием улиц и памятью сложнее, чем то, что предполагается в большинстве традиционных подходов к изучению мемориальных названий улиц. Различие между коммеморативными и некоммеморативными названиями улиц ограничивает наше понимание символической власти топонимии в конструировании мест памяти и забвения [Rose‑Redwood, 2008, p. 447].

Я вернусь к этому наблюдению, так как, анализируя процесс декоммунизации улиц в конкретных польских городах, я буду рассматривать названия улиц как значимые и «нейтральные»: они использовались для заполнения пробелов, которые могли быть захвачены символами, намеренно не включенными в городскую топонимию.

От названия улицы обычно не ожидают, что оно будет потрясающим носителем символа, заражающим любого, кто с ним взаимодействует, силой убеждения. Вместо этого оно служит средством повседневного и повторяющегося влияния, которое мягко воздействует на индивидов. Кроме того, оно служит резервуаром памяти, который можно использовать в подходящее время. Анализируя памятники Степана Бандеры на Украине, Андре Либич и Окса‑на Мышловская отметили, что в памятниках больше всего поражает то, что их не замечаешь. В мире нет ни‑чего более невидимого, чем памятники. Они, несомненно, созданы для того, чтобы их видели, более того, чтобы привлекать внимание, но одновременно что‑то придает им иммунитет от внимания. <...> Занимая пространство, па‑мятники, даже когда их не замечают, объективируют память, исключают альтернативные представления о прошлом и, когда надо, предъявляют объединяющую идею для совместных культурных практик. Памятники могут быть невидимы, иногда, для некоторых. Это не значит, что их нет или что они могут по желанию исчезнуть [Liebich, Myshlovska, 2014, p. 751].

Памятники при всем этом встречаются не так часто и привлекают больше внимания, чем табличка с названием улицы, но все, что о них сказано, можно даже с еще боль‑шей уверенностью сказать о городской топонимии. Как хорошо сформулировал Винфрид Шпайткамп, названия улиц (вместе с разными носителями символики, та‑кими как деньги или почтовые марки) являются памятниками вторичной формы, которые, однако, оказывают на повседневную жизнь гораздо более широкое влияние, чем памятники в их наиболее типичном смысле. Они являются элементом жизни, который касается каждого члена общества, от контакта с которым невозможно уклониться и который трудно проигнорировать [Speitkamp, 1997, s. 106]. Роуз‑Редвуд ссылается на Маоза Азарьяху, который утверждает, что коммеморативное именование улиц—это практика, направленная на «внедрение авторизованной версии истории в обычные условия повседневной жизни». В той степени, в которой мемориальные названия улиц включены в само собой разумеющийся повседневный мир, их повседневность служит стратегией для овеществления и легитимации господствующих дискурсов обществен‑ной памяти [Rose‑Redwood, 2008, p. 432].

В контексте современной Польши, которая будет обсуждаться далее, стоит обратиться к Леху Нияковскому. По его мнению, доминирующий исторический дискурс, в кото‑ром особое внимание уделяется периоду Второй мировой войны, формируется почти исключительно воспоминаниями Generalne Gubernatorstwo (Генерал‑губернаторство—польские территории, оккупированные, но не аннексированные Германией во время Второй мировой войны), в то время как другие дискурсы, принадлежащие жителям территорий, непосредственно вошедших в состав либо Третьего рейха (где проводилась иная политика, чем в Gubernatorstwo), либо Советского Союза, часто игнорируются. Это еще более заметно в случае земель, которые не принадлежали Польше до Второй мировой войны, но после войны вошли в ее состав в рамках расплаты Германии. Роберт Траба, исследования которого в значительной степени опираются на эту региональную перспективу, отметил: глядя на культурную специфику Вармии и Мазурии, я чувствую, что ее восприняли как курьез, особенности которого не стоят внимания и понимания, а должны быть насильственно подчинены искусственному, общенациональному канону интерпретации истории. Воз‑можно, стоило бы сделать нечто обратное—усилить национальный культурный канон ценностями и опытом регионов, прошлое которых часто очень сильно отличалось от прошлого Кракова и Варшавы [Szacka, 2006, s. 57–58].

Обсуждая важность символов прошлого, следует также упомянуть, что символика, ассоциируемая с конкретным объектом, может приобретать разные коннотации, связанные со специфическими слоями сим‑волов, которые образуются с течением времени. Дасия Вьехо‑Росе, исследовавшая исторический ландшафт Испании, утверждает, что «символы—это объекты, наделенные абстрактным значением, которые служат для репрезентации чего‑то, даже если привлекаемый смысл неодинаков для разных людей», а также что «культурное наследие по сути своей является политическим и символическим, поскольку оно конституируется в попытках создать ощущение исторической преемственности или общественной памяти, которые позволяют определить „воображаемое сообщество“. Оно также может служить мнемонисеской цели: память активизируется в ландшафте, который ассоциируется с конкретными историческими событиями» [Viejo‑Rose, 2014, p. 8–9]. При анализе конкретных стратегий переименования важно помнить, что одни и те же имена могут служить разным целям в зависимости от контекста.

В другой статье я сравнивал существование коммунистических символов в городской топонимии разных регионов (воеводств) Польши [Różycki, 2018]. Оказалось, что те части страны, которые были отобраны у Германии в результате Второй мировой войны и в которых в последние столетия господствовала немецкая культура, теперь более терпимы к коммунистическим символам. Основываясь на этих выводах, я утверждал, что характерный для них низ‑кий уровень традиций, напрямую связанных с историей Польши, сделал возможным более широкое принятие этими территориями любых символов, которые конституируют связь между ними и страной, которой они в настоящее время принадлежат. Для них символы принадлежности к Польше относятся почти исключительно к периоду коммунизма, поэтому терпимость к этому наследию, которое повсюду отвергается, вполне объяснима. В этой статье я предлагаю более глубокое исследование нескольких крупнейших польских городов, которые из‑за различий их истории теперь, возможно, опираются на разные локальные традиции, в разной степени совместимые с ядром общей польской истории. Я утверждаю, что разница в символическом капитале этих регионов способствует разным стратегиям переименований, хотя, конечно, это не означает, что память об их различающемся историческом опыте сохраняется в одном и том же масштабе. Скорее, в ситуации, когда есть большой символический капитал, несовместимый с доминирующим каноном, локальная стратегия может основываться на отказе от собственной истории и выборе нейтральных, внешне несимволических решений.

В ходе анализа будут изучены случаи трех крупных польских городов: Кракова, Варшавы и Вроцлава. Каждый из них представляет разный контекст. Краков как город, относительно не пострадавший во Вторую мировую войну, сосредоточился на восстановлении своих богатых традиций [в названиях улиц], которые в период коммунизма были заменены людьми и ценностями, репрезентативными для новых властей. Варшава, история кото‑рой как столичного города оказала самое большое влияние на ход истории Поль‑ши в целом, не только восстановила не‑которые из своих традиционных названий улиц, но и получила целый новый набор героев, которых нужно было отметить: со‑противление во время Второй мировой, особенно Армии Крайовой (Armia Krajowa) и ее воинов и подразделений, участвовавших в самой известной операции—Варшавском восстании. Во Вроцлаве ситуация сильно отличалась: топонимия города была изменена во времена коммунизма не только в соответствии с господствую‑щей идеологией, но и в связи с тем, что город принадлежал Германии, и названия многих его улиц имели отношение к истории и героям этой страны, которую официальная пропаганда и значительная часть общества воспринимали как главного врага.

В своем анализе я сосредоточусь на декоммунизации, проводившейся в пер‑вые годы переходного периода. Подавляющее большинство улиц было переименовано в начале 1990‑х годов, и лишь незначительное количество названий сменилось в последующие годы. Нынешние дискуссии по поводу этого процесса в Польше обычно строятся вокруг нового закона, принятого в 2016 году и требующего от всех местных властей ликвидировать оставшиеся названия, связанные с коммунистической идеологией, но меня здесь интересует не эта тема. Поскольку рамки этой поздней декоммунизации задаются интерпретациями, предлагаемыми цен‑тральным институтом, Институтом национальной памяти, она представляет собой попытку навязать общий национальный нарратив, в котором игнорируется отличающийся опыт и особенности разных частей страны и который направлен на укрепление официального канона польской истории. Сама по себе эта попытка мало что дает в качестве основы для исследования конкретных местных идентичностей. Я коснусь этого нового фактора только в связи с одним вопросом: количество улиц, возможное переименование которых обсуждается в каждом из городов. Эта информация послужит индикатором степени принятия местными властями и гражданами коммунистических названий, коль скоро эти названия смогли продержаться в общественном пространстве более четверти века со времен наиболее интенсивного процесса декоммунизации.

С полной версией текста можно ознакомиться на сайте журнала.